Эльмира Нетесова - Макарыч Страница 36

— Да ну, отец, — отстранила его женщина и пошла к Кольке.

— Анчихрист ен сделалси в науки. Супостат. Землю ковырять собрался. Да не просто. В середку ей порешил залезть. Поглянуть, ид чево там упрятано про ево честь не путную. Анафема дурная, — ругался Макарыч, отмывая пятку.

— Погоди браниться, отец. Ты поглянь на сына поначалу. И вовсе в плечах раздался. Силища- то в нем неуемная бродит. А ты лаешься. Пускай кровь перекипит. Породу посмотри в Колюшке. Годков немного, а вон рослый да пригожий какой.

Радовалась Марья сердцем.

— На то ума не надобно. Вона ведмедь ишо здоровше и с виду ништо. Красавец. Зато в башке ни на понюху. Малой птахи спужаитца — ив жидкую изойдетца. Даже слыхали от таво бывалоче. Ну етот хочь земь такмо под берлогу роить. На худчее не удумал. Наш супостат и зверя дурнова дурней.

— Брось парня хулить.

— Чево хулить-то? В ем вся дурь сама наружу вылезла.

Колька улыбался, глядя на Макарыча: знал — доведись на людях, до небес захвалит его. И дурное в доброе повернет. Оплеух за неверие навешает, за наговоры душу вытряхнет. Сейчас для острастки бранится. К запотевшей бутылке потянулся. Что к приезду берег. По лицу вперемешку с хмуростью улыбка бродила затаенная. Рад ведь, что приехал. Какой ни на есть — дорог Колька ему. А ворчал, не переставая. Будто и впрямь злился.

— Нет ба спокойно, как все люди жить. Все чевой-то выдумывать. Куды-то суетца. Обожгешь нюхалку ненароком, а с ей и душу испоганишь.

— Ты вылечишь.

— Поначалу выпорю. А там видно станет.

— Зойка-то что не приехала? — спросила Марья.

— Кому эдакий шельмец сдалси? Заместо ейенкуды-то шлялси. Вот и осерчала.

Марья отвернулась, пряча в платок довольную улыбку.

А через день Макарыч неладное почуял. Колька куда-то засобирался. Задумку скрывал.

— Куды навострилси, сказывай?

— К Акимычу хочу сходить.

— Чево таилси? От мине скрытничаишь?

— Думал, обидишься.

— Я не девка, а порешил верное. Хошь вдвух съездим.

— Давай, — повеселел Колька и, достав изчахлого чемодана сверток, сказал: — Вот рубаху ему купил. Как, понравится?

— Дареному коню в хайло не зырють, — Макарыч одобрительно хлопнул Кольку по плечу. А про себя подумал: «От те и кузькин день. Не поспел в хату нос сунуть, пятки в другу сторону настропалил. Да не как-нибудь, с подарком. Я-то для Марьи так и не насмелилси попросить ево, штоб обувку на слякоть купил ей в городи. Э-э-э-э, не в том соль. Поди, добралось. Возьметь и стреканеть к Акимычу».

Колька меж тем зарылся в самую душу чемодана. Выволок оттуда что-то диковинное, в блеску- чей обертке с красным пояском.

— Этотебе, отец.

— На што?

— Кури, сигара.

— Господь с тобой. То ж цельное полено. Разе эдакую дуру в пасть запихаишь?

Но Колька взял сигару. Откусил ей хвост и, прикурив, передал.

— От идол! Табачок-то забористай! Аж кишки защемило. А дух-то от ей какой! Всю моль в избе потравишь. Пойду Марье покажу, — встал Макарыч. Выворачивая пятками внутрь, к дому пошел. Борода торчком, руки в бока. Сигару по поясок в рот запихал. Чтоб не потерять: — Эй, Марья, гля-ко, какую самокрутку Колька мине привез. Заморскую. Можа, она и хранцусская.

Ему очень хотелось показать, что вот, дескать, не забывал его Колька в науке.

— Ох, провалиться мне на месте! Вони от ей, ровно от козла, — отвернулась Марья.

Макарыч дверь прикрыл. Чтоб парень такого не услышал. И побагровев, такое редко с ним случалось, заругался:

— Цыть! Как могешь хаять?! Колька, можа, ни емши сидел, на ее потратилси. По-твоему разумению должон был коня мине подарить? Аль корову из городу припереть? Слава Богу, помнит и то ладно.

— Воняет эта кадила, — робко оправдывалась женщина.

— По-твоему разумению едино деколоны пахнуть? А мужикам ето ни к чему. Нам што позадиристей, покрепше.

— Своей махры в сельпо мешки стоят. Портки ба лучше выкроил тебе какие.

— Ладно! Будя! Сбирай нас. К Акимычу поедем, — резко хлопнул дверью Макарыч.

— А я как? — заплакала Марья.

Но этого лесник уже не слышал. Он подошел к парню, подсел рядом. Сигара прыгала во рту.

— Ты мине проскажи, те сверлилки-то иде будуть? Отсель к тибе смогу приволочитца?

— Сам не знаю, наверно, нет.

— Так што, не свидемси?

— Почему, наезжать буду.

— Ежели иде поблизости…

— До этого еще далеко.

— А на хронт не сгребуть?

— Не говорили.

— Не слыхал, как ноне там?

— Наши больше не отступают. Немцу все хуже достается. Кое-где даже гнать стали.

— Люд сказывает, города ослобоняют наши.

— Знаю, но пока таких немного.

— Не все зараз.

— Из села-то много погибло?

— Половину, кабы не боле, покосило. Бабы стонут. Детва сиротелая и вовсе извелась.

— К Акимычу не ездил?

— Не выбралси. То Марья хворала. То участок обихоживал. Ишо мясо да рыбу сдавал на хронт. Ноне не до гостев было.

— Знать бы, как там он?

— Скрипит, поди, помалу.

— Трудно ему.

— Нехай не маетца. Обзавелся б старухой. Век веселей вдвух скоротали б.

— Это верно.

— На че ему от планиды мужичье звание дано? Для смеху, што ль?

— Отвык, наверное, от людей. А одиночество, какое ни на есть, никем не осмеяно. Плохое, хорошее, все его. К старухе ему привыкнуть, как нашему Серому к махорке пристраститься.

— Эх, што б ты своей мякиной сображал? Без бабы у мужика нет лета. Сутаж единая. Коль в душу да в плоть заберетца — добра не жди.

— Он его и не видел. Теперь-то к чему?

— Кажнай мужик о пропущенном даже в саване жалкуить. На што загодя отпевать?

— Дед сам себя отпел.

— То ты брось, оженю я ево.

Колька рассмеялся, представив деда женатым.

А Макарычу словно кто шило в бок воткнул. Вскочил и опрометью собираться стал.

Вывел Серого, тот и вовсе старым стал. Ноги коня дрожали, глаза слезились. И он просил только одного — покоя. Но хозяин уже застегивал чересседельник. Затягивал хомут. Серый смотрел на Макарыча печально, будто заранее прощался. Сколько раз он думал, что его не будут больше запрягать. Не надо будет сбивать до крови в потемках копыта. Ан нет… Старый хозяин, как беспокойный ветер, что залетал и в тесную конюшню. Все-то ему неймется. Серый помнил, как однажды они с Макарычем чуть не сдохли.

Завалил хозяин медведя, еле дотащили мясо до порога. Серый не успел губами к овсу припасть,

лесник из зимовья в обрат выскочил. И в село погнал. Еле живой, шатаясь, приволок конь телегу к сельсовету. Пена с губ клочьями падала. Хозяин не приметил. Напоить и то забыл. Хотел назад ехать. Тут конь заржал тихонько, умолял подождать. Но Макарыч не понял. Дал горсть сена, а сам — вожжи в руки. По дороге у Серого в глазах зарябило. Да разве об этом скажешь? Язык-то есть. Да нем он. По-человеческому непонятно. Слезы из глаз посыпались. Но и их не увидел лесник. А ноги коня судорога свела. Дергала, колола занозами. Будто битого стекла в них насыпали. Как упал — не помнит.

Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:

— Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился,старойхрен. Видать, пора и честь знать. Перескрипел я тибе бедолагу…