Елена Крюкова - Аргентинское танго Страница 36

Машина завелась лишь с десятого раза. Я, сидя за рулем, уже беспощадно матерился. Улицы мелькали передо мной дикой каруселью. Бульвары, проспекты неслись, катились колесом. Я был белкой в колесе. Я спешил, ехал к моей любимой. К моей бессмертной возлюбленной. Что я, говорил я себе, я окончательно сбрендил, у меня же было столько баб, что никому и не снилось, еще когда я был известный спортсмен, вокруг меня всегда вились девки и бабы, как пчелы вокруг медового цветка, я был меткий стрелок, я прельщал их и выстрелами в яблочко, и самим собой, да, я всегда был самец что надо, неотразимый, и у меня всегда были бронированные яйца, — фу, как ты пошл, Метелица, что ты городишь, но ведь это правда, бабы липли ко мне, я считался у них шикарным мужиком, мужиком что надо, суперкласс, номер один, просто Шварценеггером каким-то, Сталлоне новым я у них считался, и это я выбирал всегда, а не меня выбирали, и я пытался быть возлюбленным, и был им с доброй сотней баб, и я пытался быть семьянином, и я был им, сначала с одной хорошей бабой, потом — с другой, и вот я, старый мерин, внезапно, встретив Марию, понял, что такое любовь. Что — такое — настоящая — любовь! Когда — не можешь — без — нее…

Я не мог без нее. Я уже не мог без нее. Это означало — я погиб?

Теперь я знал, что такое погибель. Что такое баба — погибель мужика.

Эта чернявая ушлая гадалка, Лола, эта знаменитость, баксы под свою толстую дынную грудь кучами гребущая, мне не все сказала. Что-то бестия утаила. А я знаю, что. Она утаила видение про смерть. Все хотят праздника, торта, вина, любви, золота и денег, и никто не хочет — про гибель. А она приходит в разгаре праздника. В разгаре буйного танца. И кто робкий, тот тушуется, сгибается перед ней в поклоне. А кто посмелее — приглашает ее на танец. «Сеньора смерть, мы просим вас за дверью подождать! Мне Анна будет петь сейчас и Мара — танцевать…» Мара, Мара. Мария. Погоди, я ведь уже еду к тебе. Еду уже.

Вертящееся колесо улиц. Жернова станций метро. Цветные конфетти бегущего, сыплющегося люда. Мария. Мария. Мария. Я слепой. Я веду машину плохо. Я рискую разбиться. Я еду к тебе.

Я взбежал по лестнице стремглав, как мальчишка. Когда я так бежал к женщине? Я не помнил. Никогда. В первый раз. Все должно когда-то быть впервые. Я не думал о том, у нее ли сейчас Иван, отдыхает ли она, хочет ли она меня сейчас видеть. Я чувствовал одно: если я сейчас же не увижу ее — я умру.

Я не звонил ей — я знал, что она дома. Я видел это сердцем.

И когда я позвонил к ней в дверь, в ее квартиру на Якиманке, и она открыла мне не вдруг, не сразу, а я еще слышал из-за двери ее медленные, ленивые шаги, — да, она отдыхала, нежилась в постели, да, я потревожил ее покой, ее dolce far niente, — я смог только протянуть руки навстречу ей. Протянуть руки — как протягивал бы всего себя.

— Dios, — сказала Мария по-испански, — Dios, Dios…

И она вошла в мои протянутые к ней руки, как вошла бы в раскрытые двери.

Расстояние. Его нет, когда двое становятся одним.

Это было страшно. Слишком страшно. Страшнее, чем взбираться по отвесной скале в горах — вверх, к вершине. Синие облака, разреженный воздух. Ты можешь умереть в любую минуту. Но тебя хранит Бог, разверзая перед тобой две пропасти — пропасть-бездну под тобой и пропасть-небо — над тобой.

А в середине — вы оба, преступные.

Что вы преступили? Все. Все, что можно.

А если бы она была моей дочкой? Да, она вполне могла быть твоей дочкой. Твоей испанской дочкой, Маритой, ласкушей, лиской, хохотушкой. Когда вы становитесь одним, трудно и бессмысленно задавать себе такие вопросы. Дочь, нежная кожа, кровь бежит в узких сиреневых жилках на висках, на тонких запястьях. Это почти инцест, ведь ты — женщина моего сына, и по годам ты мне дочь, я знаю, что я сумасшедший. В любви сумасшедшие все. Все. Без исключения.

Расскажи мне, что такое работать киллером. Что такое убийца. Они лежат сплетясь, плотно прижавшись друг к другу, без зазора, их горячие животы сплавлены, и ее нога, согнутая в колене, лежит на его ноге, и пальцы щекочут его кожу, и от этого еле слышного прикосновения он теряет голову.

Толкать, толкать себя, вперед, к ней, подавать себя, пронзая собой ее — насквозь. Ей это нравится. Она хочет этого. Она раскрыта перед тобой, как алая, душистая роза, и ее красота пьянит тебя, ты пьян. Ты пьян ею, и ты не вытрезвишься никогда. Уже никогда. Все. Ты погиб.

Разве погибнуть — это значит родиться вновь?

Да, выходит так. Ты умер — ты рожден. Киллер, любимая, это гадкая работа. Это не профессия, конечно, не думай обо мне плохо. Это работа. Это такая дикая, мерзкая работа, и я вынужден ее делать, чтобы… Чтобы — что? Договаривай! Чтобы твоя семья не умерла с голоду? Да, чтобы моя семья не умерла с голоду. Две семьи, точнее. Да хоть сто семей, ты не должен, не должен убивать людей, получая за это деньги! Почему ты так побледнела? Не надо. Не пугайся. Хочешь, я брошу свою работу ради тебя? Хочешь, я пойду по миру? С сумой, с котомой? Хочешь, пойдем по миру вместе, ты умеешь танцевать, я умею крутиться колесом на ковре, я ведь занимался спортом, кроме биатлона, я занимался когда-то борьбой и гимнастикой, я смогу делать тебе красивый фон, когда ты будешь плясать на улицах; все будут говорить: глядите, плясунья и гимнаст, дадим им денег, чтобы они могли прокормиться, выжить, они ведь такие красивые!.. Да, ты красивый. Да, у тебя повадки старого гимнаста. Скажи, ты хорошо стреляешь? Да? Да. Иначе я не был бы киллером. Ты сказала — «старый», ты что, считаешь меня стариком? Нет. Ты не старик. Ты моложе всех. Ты мой. Ты единственно мой.

Да. Я единственно твой.

А Иван? Иван — разве уже не мой? Разве ты… смог бы ты убить Ивана, если бы…

Зачем ты говоришь мне об этом. Зачем, Мария. Об этом нельзя говорить. Замолчи.

Он кладет пальцы ей на губы. Потом приближает рот к ее губам. И медленно, тихо, потом все сильнее, быстрее начинает раскачиваться, толкаясь, быком бодаясь, в нее, лишь в нее, туда, внутрь, глубже. «Dios, Dios», — снова шепчут ее губы. Он гладит ладонями ее гладкие груди, и она шепчет по-русски: какие у тебя шершавые руки. Корявые, смеется он. Слезы на его глазах. Ты плачешь?.. Я плачу от счастья. Я никогда не плакал от счастья. Он берет зубами сначала один ее сосок, потом другой, и она, закинув голову, танцуя, насаженная на его острие, тоже смеется от неиспытанной прежде радости. Мы соединены. Мы слеплены. Мы теперь — вдвоем. На всю… жизнь?..

Она меняется в лице. Белая простыня испуга накрывает ее лицо. Так накрывают певчую птицу тряпкой в клетке. Только не белой тряпкой, а черной.

Что такое вся жизнь, Ким? Что такое — жизнь?

Скажи… Он стонет. Он двигается в ней все сильнее, все страстнее, все упорнее, все крепче прижимает ее себе рукой. Она вжимается в него; она меньше его ростом, и она становится его частью, его птенцом, спрятавшимся под его распахнутыми крыльями. Ты слышишь, я весь в тебе? Слышу. Еще. Проникни глубже. Возьми меня совсем. Так, как меня не брал еще никто. Никогда.

Какое страшное слово — «никогда». Как оно темно. Темно и слепо. Не говори его никогда.

А ты уже сама только что сказала.

Тьма… Ты веришь, что там, когда мы умрем, — только тьма? Тьма и больше ничего?..

Нет. Там тьмы нет. Там есть ты, всегда ты, до могилы только ты — одна ты — и свет.

Он, исполняя ее просьбу, вонзился в нее до конца, всадил себя в нее по рукоять, как всаживают в плоть кинжал, острую, наточенную на точиле наваху, и она вскрикнула от неожиданности, а потом он увидел, как внезапно лицо ее начало расцветать, распускаться ало, пышно, душисто, расцвели глаза, заалели щеки, вспыхнули два лепестка вишнево-алых губ, исцелованных, искусанных им, и он понял — она достигла того, о чем мечтала, последнего края блаженства, и перешла за этот край, за предел, вкусив рая, о котором, быть может, и не мечтала. И это сделал с нею он, он! И он, забыв о своей радости, прижал ее к себе, стонущую, пылающую, теряющую сознание, дышащую тяжело, как в бою, и только сейчас, лишь теперь ощутил, как изливается в нее — всею дикой радостной влагой, всей накопленной втайне, не покалеченной сотней заказанных ему убийств, всей нежной сохраненной для нее, горячей жизнью. И она забилась в его руках, затрепетала, как пойманная бабочка, и он боялся: вдруг слетит, осыплется золотая пыльца! — и поймал губами, вобрал ее последний страстный стон, как вбирают каплю сладкого вина из опрокинутой бутыли.

Она еще содрогалась на нем. Он еще сжимал ее в объятиях, пребывая в ней, втыкаясь в нее слепо и празднично.

Зачем это все случилось?.. Затем, что все человеку на роду написано.

Он поцеловал ее сильно, глубоко, всасывая ее язык и кусая ей губы, и вдруг, оторвав свое лицо от ее лица, прикоснулся губами к ее губам так тихо и нежно, будто — помолился.

И она тихо, тихо, еле слышно сказала: теперь пусть будет все что угодно… Все что угодно…

И он повторил так же, едва слышно: да, теперь пусть будет все что угодно.