Андрей Дышев - Русский закал Страница 37

– Твоя ирония неуместна. Если хочешь знать, то я вовсе не о тебе беспокоюсь.

– А о ком же?

– О себе, разумеется.

– Постой, милая, а как же твои слова о любви, о твоем желании повысить мое, так сказать, материальное благополучие?

– Все правильно. Только я не альтруистка. Да, я люблю тебя. Но это вовсе не значит, что я буду лишь воздыхать, как пятнадцатилетняя пацанка над фотографией кинозвезды. Я докажу свою любовь делом. Я сделаю тебя богатым, а значит – сильным и сама буду пользоваться твоей любовью и твоей силой. Рай в шалаше – хорошая штука, но рай в особняке, к примеру, на Майорке – еще лучше. Так ведь?

– Но ты даже не поинтересовалась, люблю ли я тебя?

– Ну так скажи.

– Нет.

Валери повернула ко мне лицо, долго смотрела, и я был благодарен ночи за ее кромешную темноту, где так легко было спрятаться моим глазам.

– Это потому, что ты меня еще мало знаешь.

– Но тебя невозможно узнать, – возразил я.

– В женщине всегда должна быть какая-то загадка.

– Да, должна быть загадка. Но ты вся – одна большая загадка, а женщины уже почти не разглядеть.

– Что? – возмутилась Валери, привстала, нависла надо мной. – Ты не можешь разглядеть во мне женщину? – Она села на меня сверху, упираясь руками в грудь. – Ты, несчастный матрос, бывший прапорщик, насквозь пропахший казармой и кубриком, не можешь разглядеть во мне женщину?!

Что она потом вытворяла со мной! Я очень быстро пожалел о том, что так неосторожно высказался о соотношении загадки и женщины, хотя, если признаться честно, повторял бы эту фразу каждую ночь, чтобы снова испытать такой бурный обвал аргументов в пользу женственности. Удивляюсь, что в доме не подняли тревогу – нашими стонами можно было поднять покойника. Разве что индифферентный к женской ласке картавый в эту ночь спал спокойно.

Стало светать. Валери приготовила на электроплитке кофе. Мы его пили с кусочками лепешки и холодной бараниной. За окном, на фоне светлеющего неба, вырисовывался контур горы, похожей на склонившегося над водой зверя. Бледнела, притухала последняя звезда. На травянистый склон, исполосованный белыми прочерками тропинок, выкатилась отара; овцы рассыпались по нему, словно щепоть риса по серой ткани. Пастуха не было видно, и овцам, должно быть, казалось, что они пасутся сами по себе, что они свободны и распоряжаются собою по своему овечьему усмотрению.

– Куда ты отправила мою фотографию из альбома? – спросил я.

– Тебя должен был опознать один человек.

– Кто?

– Бенкеч.

– Бенкеч? Не знаю такого.

– И он тоже не знает тебя по фамилии. Но вы встречались.

– Где мы встречались?

– В Афгане. Вы вместе с ним брали караван.

– Я много раз вылетал на караваны.

– Тот был особенный. Точнее, с особым грузом.

Валери с чашечкой дымящегося кофе в руке, запотевшее окошко, серый склон с россыпью отары вдруг исчезли, и перед моими глазами замелькали бесцветные, неозвученные эпизоды моей давней жизни, в которой истину устанавливал автомат. Прошлое кружилось у меня в сознании всего несколько мгновений, будто я перелистывал словарь, отыскивая нужное мне слово, потом вдруг остановилось, застыло, превратившись в картину, одним из героев которой был я. Дымящиеся потроха верблюда, навьюченного мешками, забрызганными кровью; почти отвесные скалы по обе стороны ущелья; удушливый черный дым над боевой машиной пехоты, лежащей в мелком ручье кверху гусеницами; я, с залитым кровью лицом, перетаскивающий под прикрытие скалы тяжелые баулы…

Валери, не отрываясь, следила за моим лицом.

– Как, ты говоришь, его фамилия?

– Бенкеч.

– Нет, не помню.

Караван действительно был особенный. Он был с прикрытием, чего я ни разу не встречал за всю свою войну. Нашей роте придали два взвода мотострелков, но от них мало было толку. Как только караван втянулся в ущелье и мы открыли огонь по навьюченным животным, сверху, со скального гребня, на нас обрушился такой мощный ответный огонь, что я в первое мгновение вполне серьезно попрощался с жизнью. Командира роты, который руководил взводами, убило сразу, а мальчишка-лейтенант, недавно приехавший в Кундуз по замене, запаниковал и не смог быстро раскидать оборону.

«Духи» просто озверели. Они не просто отстреливались, спасая свои жизни, они, казалось, дрались за место в раю. В первые минуты боя они сожгли гранатометом «бээмпэшку», стоявшую на прикрытии, вторая машина, начав какой-то идиотский маневр по прибрежной гальке, наехала на фугас. По нас били с двух сторон – те, кто был в караване, и те, кто караван прикрывал сверху. Час, а может быть, два – мне казалось, что тогда прошла целая вечность, – мы отстреливались, теряя бойцов одного за другим. Я боком лежал на камнях, скользких от размазанных внутренностей разорванного крупнокалиберными пулями верблюда, стрелял то вверх, то по берегу реки, пытаясь связаться по радио с «вертушками». Я до хрипоты орал в микрофон, что мы попали в ловушку, что у нас есть «трехсотые», то есть убитые, причем много, что без поддержки вертолетов мы продержимся еще от силы полчаса, но в центре боевого управления меня слышали плохо, связь постоянно прерывалась, и вот тогда, в тот момент, я подумал, что это могут быть последние минуты моей жизни. Мой ротный был где-то выше по ущелью, его основная группа долбала голову каравана, а я с двумя дембелями должен был ударить в центр, чтобы рассечь караван на две части. Но через несколько минут боя я остался один с двумя остывающими, уже безразличными ко всему телами. Дембеля были где-то далеко, перед Всевышним, и только полуголый солдат с синими от наколок руками яростно прикрывал мою спину, поливая скалы пулеметным огнем.

Я не знал его, он был из пехотной роты, я даже не успел спросить его имени – не до знакомства было. Похоже, это был «дед», уже тертый, прошедший немало операций, и я был благодарен судьбе хотя бы за этот маленький подарок – нет ничего хуже вляпаться в подобную историю с молодым солдатом и, не дай бог, с молодым офицером. «Где твой взводный? – кричал я ему. – Лейтенант где?» – «Не знаю! – на мгновение повернув в мою сторону голову, отвечал солдат, и его тельняшка без рукавов прямо на глазах темнела от пота. – Там где-то!» – «Ему надо передать, чтобы вызвал вертолеты!» – «Где я найду этого е… лейтенанта? – выругался солдат. – Ты кто, старшина разведроты? У тебя есть гранаты?» – «Зачем тебе сейчас гранаты?» – «В ж… себе засуну, когда патроны кончатся».

Он не паниковал, это был обычный черный юмор уставшего от войны солдата. Я протянул ему две «эфки», и солдат в знак благодарности хлопнул своей ладонью мою ладонь. Он готов дорого продать свою жизнь, понял тогда я, и это немного успокоило.

«Это они из-за мешков так взбесились!» – крикнул мне солдат, переворачивая и снова вставляя в пулемет связанный изолентой блок черных магазинов. «Каких мешков?» – не понял я. Солдат ткнул серым от пыли ботинком в полосатый баул, все еще лежащий поверх липкого верблюжьего бока: «Наркота. Дорогой товар, отдавать не хотят». – «Давай его спалим на хер! – предложил я. – Может, отвалят». – «Лучше спрячем», – ответил солдат и усмехнулся, показав железные фиксы передних зубов. Я сначала не понял, серьезно он говорит или шутит, но солдат, бросив мне: «Прикрой», полез к убитому животному и принялся ножом перерезать кожаные лямки баула. Первый мешок он без особых проблем отволок за ближайший валун, а вот со вторым, придавленным верблюжьей тушей, возился долго. Пули сыпались вокруг него, визжали, рикошетом уходя в сторону, но солдат был настолько увлечен вытаскиванием баула, что не замечал их.

Обрезки ремней каждого баула мы подвязали к своим ботинкам и, не поднимаясь на ноги, отстреливаясь как попало, отползали под прикрытие валунов, ближе к каменной стене, где падающие сверху камни образовали хаосный лабиринт. Мешки волочились за нами, пули безжалостно дырявили их, и я видел, как маленькими фонтанчиками выбрасывался из дырок серый мелкий порошок.

Солдат полз впереди меня и уже не отстреливался, а крутил во все стороны головой, как затравленный зверь, отыскивая нору, где можно было бы утаиться. Я следом за ним все дальше заползал в каменный лабиринт, и уже грохот боя едва доносился до нас. «Послушай, бросай это дерьмо здесь, и возвращаемся!» – крикнул я солдату, но он, отвязав ремень от ноги, привстал, схватился обеими руками за мешок. «Ого, килограмм тридцать будет, не меньше». – «Пошли!» – повторил я. «Не гони! У тебя вон вся рожа в крови. Задело, что ли? Давай перевяжу».

Я понимал, что он дает мне возможность успокоить совесть. Я действительно был ранен, и это могло быть оправданием того, что я на некоторое время покинул поле боя. «Перевязывай, и ползем назад», – согласился я, тоже освобождая себя от баула. Солдат вытащил из кармана резиновый мешочек с перевязочным пакетом, разорвал его и довольно неумело намотал мне на лоб повязку. «Рукой придерживай. А хочешь, я своей майкой сверху примотаю. Будешь как душара в чалме. – Он рассмеялся, сверкая фиксами, и снова посмотрел на баулы. – Эх, жаль, столько добра пропадает… Ну-ка!»