Пётр Разуваев - Путь самурая Страница 39

Эта квартира была подарком отца, преподнесённым на моё семнадцатилетие. В те времена отец ещё надеялся крепче привязать меня к Парижу, где с избытком хватало элитных учебных заведений. Как и любой родитель, он желал создать все условия для поступательного движения по жизни единственного наследника миллиардов семьи Дюпре, что само собой подразумевало моё обучение как минимум в Ecole Normale Superiere и так далее, далее, далее… Если бы всё случилось так, как рассчитывал Серж Дюпре, то сейчас я наверняка был бы одним из уважаемых граждан Франции. Но всё получилось совсем не так.

– Добрый день, месье Дюпре, – подчёркнуто вежливо поздоровался консьерж, вышедший мне навстречу. Под светлым пиджаком этого молодого человека легко угадывалась кобура, а в комнате по соседству дежурили ещё трое-четверо не менее крепких «консьержей». После гибели Этель Рихо сделал определённые выводы. По большому секрету эстонец сообщил мне, что два года назад отец распорядился выкупить у прежнего владельца этот дом, и теперь весь первый этаж был отведён людям из службы Рихо, которые охраняли здание круглосуточно. Больше всех повезло семействам мэтра Понте, модного парижского адвоката, и владельца сети магазинов д’Арсье, которые являлись моими соседями.

– Ваша почта, месье. – Консьерж протянул мне несколько газет и конвертов.

– Как вас зовут? – спросил я, принимая из его рук пачку совершенно ненужной мне макулатуры. Слишком давно я был здесь в последний раз. Никому не придёт в голову прислать по этому адресу что-нибудь путное, а газеты я бросил читать ещё лет восемь назад, вконец отчаявшись научиться отличать в них правду от лжи.

– Гаспар, месье, – он вежливо склонил голову. – Что-нибудь ещё?

– Скажите, Гаспар, где сейчас моя машина?

– И машина, и мотоцикл находятся в подземном гараже дома, месье. Господин Эвер счёл, что держать их на прежнем месте было слишком рискованно.

Так я и думал. Огромный зелёный «Бентли» выпуска 1959-го и мощный мотоцикл «Харлей» прежде содержались в гараже компаниии «Ламборджини», офис которой размещался на соседней rue Paul Valeri. На эту улицу вёл запасной выход из дома, что в некоторых случаях создавало дополнительные удобства для меня и всегда служило дополнительным неудобством для охраны. К сожалению, и «Бентли», и «Харлей» были малопригодны для езды по большому, но тесному Парижу, так что известие об их «переселении» меня не слишком расстроило.

По неведомой мне причине в этом доме отсутствовали лестницы, за исключением разве что пожарных. Лифт доставил меня на третий этаж, и, открыв могучую бронированную дверь простеньким на вид ключиком, я наконец-то оказался в квартире. Два этажа, более трёхсот квадратных метров – видимо, отец предполагал, что со временем я придумаю, чем и как занять это пространство. Забавно, как любит говорить Рихо. Комната в ленинградской коммуналке в доме 2/9 по улице Херсонской, служившая мне приютом в течение долгих шести лет, была не более двадцати метров, но почему-то в ней я чувствовал себя гораздо уютнее.

На первом этаже всё осталось по-прежнему. За два года, прошедшие с тех пор, как я в спешке покинул эту квартиру в последний раз, изменения произошли лишь на втором этаже. Там, где погибла Этель. Огромная спальня была полностью перестроена, но все работы велись без меня, о результате я мог судить только по первоначальному проекту и фотографиям, которые строительная фирма исправно высылала мне в Брайтон. И, если уж совсем честно, никакого интереса ко всему этому я не испытывал. В огромном, прекрасном, нежно любимом мною Париже нашлось одно место, которое и по сей день оставалось мне совершенно чуждым, – и это была моя собственная квартира.

С удовольствием сбросив туфли, я медленно двинулся по дому, словно заново знакомясь с ним. Гостиная, огромная, пустая, холодная. На полу – большие шары-светильники. Мягкие диваны, кресла. Стеклянный столик, сделанный по эскизам Паскаля Мурга. Чтобы оживить это место, нужна очень большая и очень весёлая компания, вечер, музыка, красивые девушки… Нет, сейчас входить в гостиную мне не хотелось совершенно.

Кабинет. Множество книг на пяти языках расставлено на стеллажах таким образом, что попытка найти нужный том заранее обречена на неудачу. Массивный сейф, наполненный… Не помню, чем. Будет время – взгляну, слава Богам, код намертво впечатан в мою память. Большой письменный стол, и чуть поодаль – компьютерный столик, на котором гордо возвышается монитор, некогда считавшийся последним достижением науки и техники. Было очевидно, что с той поры наука и техника ушли очень далеко. Про себя я отметил, что неплохо было бы заменить устаревший агрегат, за несколько лет превратившийся в антикварную редкость. Или подождать ещё лет десять и подарить его Биллу Гейтсу как экспонат для домашнего музея? На всякий случай я привёл это электронное чудовище в рабочее состояние. Мой адрес был известен заинтересованным лицам, так что вполне можно было рассчитывать на получение письма. В почте опять поднакопилась кучка спама, чистить его было лень, а новых писем не нашлось. О’кей, откладываем до лучших времён эту кучу…

Покинув кабинет, я грустно побрёл дальше, и ноги сами привели меня в зал, который архитектор упрямо предпочитал именовать «спортивным». На самом деле это место имело со спортом очень мало общего и было полностью скопировано с додзё в Осаке, откуда меня когда-то с треском выставили за «неумение вести себя достойно». Мне тогда было пятнадцать лет, и я тайком от своего Учителя, Ёсиды Коцукэ, пришёл в эту школу карате-до, желая сравнить своё «мастерство» с тем, что могут и умеют мои ровесники. В Японии иностранцы никогда не пользовались большой любовью. Я говорил по-японски, как японец, и жил в Осаке с пяти лет, но это не имело для учеников школы никакого значения. Шутки, пакости, подножки – нормальная ситуация, японская традиция подразумевает беспрекословное подчинение младшего старшему, и мне было положено сносить все проявления «национального характера» с благодарностью. Закончилась эта идиллия, когда ученики старшей группы в очередной раз решили подшутить над «этим гайдзином». Шутки не получилось. Найдя свою одежду на полу насквозь мокрой, с японской аккуратностью завязанной множеством узлов, и вдобавок получив оплеуху от старшего ученика, я на несколько минут утратил контроль над собой. Этого времени оказалось достаточно. В итоге десяток ребят моего возраста, которые уже несколько лет обучались в этом додзё, получили в общей сложности одиннадцать переломов. Руки, ноги, челюсти и даже один сломанный нос затесался в этот печальный список. Скандал замяли лишь благодаря тому, что старший ученик, также оказавшийся среди пострадавших, виновниками случившегося назвал себя и своих товарищей. Узнав обо всём, Ёсида Коцукэ несколько месяцев не желал видеть меня. Из этой истории я тогда сделал два вывода: «Искусство», которому учил меня Коцукэ-сан, было во сто крат совершеннее, чем всё, чему обучали в именитых и прославленных додзё. Ёсида Коцукэ происходил из старинного самурайского рода, корни которого терялись в эпохе Хейан, и навыки, которые передавались в его роду из поколения в поколение, служили только одной цели: уносить жизни врага, сохраняя свою жизнь для дальнейшего служения господину. Что же касается второго вывода…

«Запомни, – сказал мне Коцукэ-сан в день нашего примирения, – цапля ловит лягушку не из любопытства. Она отнимает чужую жизнь для того, чтобы сохранить свою. Таков и Путь Меча – лишая жизни, он сохраняет её. Твоё тело – меч, твой разум – ножны меча. Осознай свой Путь, и тогда в твоей жизни не останется места недостойным поступкам».

Эти слова я запомнил на всю жизнь.

В брайтонском доме было слишком мало места для зала, поэтому четыре-пять раз в неделю я ходил на тренировки в школу, принадлежавшую корейцу по имени Чо Сун Сэн. До моего появления кореец не без оснований считал себя мастером кендо, но первый же поединок на деревянных мечах надолго поверг его в изумление. Помня наставления Ёсиды Коцукэ, прежде я всегда старался избегать публичных поединков, поэтому схватка с корейцем была едва ли не первым боем на мечах, проведённым по всем правилам. Бой длился пару минут, и за это время был нанесён только один удар, оказавшийся одновременно первым и последним. Удар нанёс я. Выяснилось, что кореец даже не подозревал о возможности существования той техники иаидзюцу, которую я привык считать единственно возможной и правильной. Движение, которым вынимается меч, заканчивается нанесением удара, но это одно движение, которое занимает доли секунды. Я оттачивал его годами, стоя, сидя на коленях, и даже лёжа, учась поражать мечом до пяти целей за время, равное одному вдоху стоявшего за моей спиной Ёсиды Коцукэ. Если Учитель успевал вдохнуть воздух и выдохнуть его, деревянный меч обрушивался на мои плечи и рёбра. За долгие годы тренировок я успел позабыть о том труде, с которым давалось мне когда-то искусство кендо, и первое время никак не мог взять в толк, почему Чо Сун Сэн, которому я десятки раз показывал свой вариант «удара в четыре стороны», раз за разом не может его повторить. И лишь потом, через несколько месяцев, я вдруг понял, в чем причина его неудач. «Цапля ловит лягушку не из любопытства». Кореец был мастером, но это было спортивное мастерство, в котором больше внешней эффектности, чем внутренней решимости. Его учили выступать и побеждать, меня – сражаться, убивать и оставаться живым. Нанося «удар в четыре стороны», кореец стремился поразить четыре мишени. А я убивал четырёх врагов. В этом и заключалась вся разница.