Эльмира Нетесова - Макарыч Страница 4

Но его оборвали.

— Ишь че захотел, суконнье твое рыло. Она ж француженка!

— Ну и што? Баба она хоть хто — едино бабой останетца. Мине б ее…

Те картинки нередко и теперь виделись ему во сне. Однажды ночью услышал чьи-то шаги. Поначалу не поверилось. К стене отвернулся. Такое не раз мерещилось. Но вот вздохнул порог, скрипнула дверь. И голос — настоящий, человеческий, спросил:

— Тут есть кто?

Макарыч торопко соскочил с лавки и, не веря себе, от радости заикаясь, ответил:

— Есть, есть, я тут, живой…

Забыв о лучине, к человеку кинулся. Нашарил его, потащил к лавке за тулуп. Заплакал горько.

— Ты что? Слышь! Охолонь. Что это с тобой?

Макарыч засуетился, зажег лучину. Не веря

глазам, разглядывал человека. Уж не приснилось ли? И все просил его говорить. А когда гость умолкал, Макарыч уговаривал:

— Ты не молчи, говори што-нибудь. Я ить не то человека, голоса живого сколь годов не слыхал. Так ты уж сделай милость, не откажи.

В сказанное почти не вслушивался. Как продрогший отогревается горячим чаем, Макарыч отходил при звуке голоса. А ночью недоверчиво вставал к человеку — тут ли он. И, успокоившись, уходил в свой угол.

Только к полудню следующего дня понял, что за человек к нему пришел и зачем. Понял, что царя больше нет.

— А как же без ево, батюшки? — удивился тогда Макарыч.

— Тебе-то что он доброго сделал? На каторгу упек? Хуже зверя ведь живешь. От хлеба, наверное, отвык? Сам себе теперь хозяином станешь. И знай, народ, простой народ, теперь хозяином России стал. И вождь у нас — Ленин! Понял?

— Не-е-е…

— Чего ж тут не понять?

— А Ленин тот хто?

— Вождь революции. Его царь тоже в ссылку отправлял. Хватил и он лиха.

— Знать, свой ён?

— А то как же!

— Знать, от ево худа не станить?

— Он таких, как ты, в новую жизнь поведет. Работай только по-честному. Ведь ты за власть нашу народную вон сколько мучился здесь! Теперь, если захочешь, можешь на родину к себе вернуться.

— К кому, мил человек?! У мине там ни двора, пи угла, ни единой живой души ни то серед родни, а и серед знакомых нетути. С болести поумерли. К кому поеду? К горю своему под бок? Уж дозволь тута вековать.

— Живи, хозяйничай, как у себя дома. Тайгу береги. Участок у тебя большой. Забот хватит.

Он еще долго говорил с Макарычем о революции, большевиках, Советской власти.

А Макарыч все удивлялся вслух:

— Знать, царь не зря книжников боялся. Ить и мне народ на ево подымали.

Лишь к ночи, все взвесив, Макарыч вдруг обрадовался своему счастью, что теперь он, Макарыч, — лесник. А не ссыльный Касюгин. Что работать он станет за деньги. Что харчи ему будут привозить справные и одёжу. Все, что он попросит привезти. Даже лошадь тот человек обещал дать.

— Слухай, на што мине кобыла, родной мой? Ты бабу каку-нибудь привези. Ить ведмедь хочь зверью семью, а имеить, Я ж ишо мужик. Так уж постарайся, взамен кобылы — пришли бабу. Отблагодарю.

— Тут я тебе не помощник. Сватом в жизни не пыл. Тут уж сам как-нибудь. Вот дня через три приеду. Одежду тебе привезу. Харчи. Подкормишься, в тело войдешь. А там в село приедешь.

Сам себе бабу найдешь. Они теперь тоже не дуры.

В таком-то месте любая жить не откажется. Да и сам ты из себя ладный. А от скуки я тебя избавлю, как приеду, — пообещал человек.

Макарыч почти не спал все эти три дня. Ждал. Тот и впрямь приехал. Целый ворох всего понавез. А потом выволок из сена что-то чудное, на собаку схожее. На Макарыча смотрел, улыбаясь, прижимая к себе визгучее, рыжее, что тыкалось мордой к нему в лицо. И гладил так, словно раздумывал: отдать или нет. А потом, вздохнув, сказал:

— Бери в други. Женщина, как ты и просил. Мэри ее звать.

Макарыч оторопел.

— Да тож хто?

— Боксер. Это порода такая.

— А што я с ей делать стану? Она ж дажа хвоста не имеить стыд прикрыть. И шерсти на ей што на моей коленке. Да и рожа, ровно ее всей камерой в угол тыкали. Глаза, што у филина, пьяные. Тож разе собака? И кличуть ее не по-нашенски. Спросонья запамятуешь.

— Да что тут сложного? Мэри она.

— То ба попроще. Вот кабы Машка, но то больно по-бабьи.

— А она и есть баба. Сука, значит.

— Баба-то она и есть баба, да к тому ж и сука, вот только што мы с ей по весне запоем? Я ж тибе, как человека, как мужика просил…

— То тебе от скуки. Радоваться должен, а ты…

А через неделю Макарыч вместе с Мэри ехал в село приглядеть хозяйку. Остановился он в доме, что присоветовал первый встречный. Там его приютили. Хозяйка не докучала расспросами. Накормила. Вздохнув, сказала, что второй год без мужика мается. Пожаловалась, что вроде и не сбег он, а домой не возвращается. Где-то проводником ушел. С какими-то начальниками. Уголь искать. Повздыхала, как тяжело одной на шестерых ребят всего напастись. Заодно говорила о годах, что уходят, а согреть ее некому.

Макарыч, сопнув сердито, шагнул в угол, что ему отвели, влез на скрипучие полати и больше не повернулся до самого утра в сторону хозяйки. Решил про себя — прежде чем бабу выбрать, посмотреть, кто она, чтоб на такую, как эта, не нарваться.

Днем походил по селу. Побыл среди мужиков. Те его с Феклой свести хотели. Пожил у нее три дня и не стерпел. Уж больно с мужиками она хороводилась. А когда вернулся в прежний дом, хозяйку в слезах застал. Мужика ее привезли. Мертвого. На медведя-шатуна нарвался.

На лавке люди сидели, что привезли его. Хорошее о том мужике сказывали. Жалели. Говорили, будто проводником он был отменным. Тут же Макарыча сговорили. Согласился заменить и ушел. Площадь, которую собирались изучать геологи, была хорошо знакома Макарычу. Да и как не знать, коли столько лет здесь лесовал. Тайга там была непролазная, черная. От буреломов дохнуть нечем. В узкие сырые распадки никогда не заглядывало утро. По ночам не раз он слышал голодный крик рысей, треск сучьев под ногами медведей. Не раз заставал хозяина у разрытой могилы, поедавшего останки умерших каторжников. Не думал, что вот так неожиданно приедет туда снова.

Показал Макарыч геологам тот карьер, из которого он возил уголь. Те долго что-то измеряли им. Брали образцы, что-то записывали. Чему-то радовались. Делали отметки на деревьях, ставили реперы, чтобы потом карьер найти было легче. По падям, распадкам ходили. Возвращались усталые, искусанные комарьем, как подкошенные, падали у костра, забыв о еде. А чуть проклюнет рассвет, все начиналось сначала. Тяжелели рюкзаки. Их бока, набитые образцами, едва выдерживали. А людям все было мало. Они будто забыли о домах, семьях.

А годы шли медленно, как, тихо кружась, опадают листья с деревьев. Лишь иногда время летело вприскочку. На коротких стоянках вблизи сел мужики, будь хоть семи пядей во лбу, радовались, словно дети. Нутро требовало короткой передышки. И тогда они все вместе подолгу парились в бане, перебивая горячий пот спиртом.

На них неспроста заглядывались вдовушки. Иная, не выдержав, спросит, кто они и откуда. В дом пригласит. Поставит на стол дымящуюся картошку, грибы, огурцы. А сама сядет в уголок, вздыхает и думает: «Зачем они по тайге-то ходят? Кого ищут? Что им по обычному не живется? Али бабы у них нелюбые да строптивые? Али на людей за что обижены? Оставались бы у нас. Народ тут приветный. А бабы-то как им обрадовались бы! И что за радость всю жизнь в тайге горе мыкать? Все то счастье их, небось, в этой собачонке, что чертом смотрит на чужих».

Хозяйка хотела быть с гостями и поласковее. Да боялась Мэри. Та при каждом ее приближении вставала и начинала рычать. И баба поневоле отскакивала в сторону, держась за ухват.

— Ты, хозяйка, не бойсь, ето она нас от греха бережет, — смеялся Макарыч. И добавлял: — Она ревнивая.

Отдохнув немного в селе, отряд снова возвращался в тайгу. К треску, жаркому пламени костра, вспухшим от сырости палаткам, к неуютной мужской жизни, по которой они скучали и в селе.

За это время кто-то уходил из отряда, приходили новые люди. Из прежних оставались только трое — проводник, облезлая, охрипшая гитара и Мэри. Их ничто не разлучило. Непризнанная по- началу, теперь собака стала лучшей подругой. Сама научилась ловить зайцев и, не тронув, приносима хозяину. Знала — тот поделится с ней. За годы Мэри наловчилась чутьем определять настроение хозяина — лишь говорить не могла. А однажды за штанину ухватила, не хотела отпускать на охоту. Заскулила тонко. В глазах слезы. Чуяло собачье сердце беду. Да поди вымолви, коль не дано. Хозяин не понял. Погладил собаку, а та держит его, не пускает. Мэри пошла было с ним, да проколотая чана болела. Макарыч долго не возвращался. В поимках Мэри еле нашла его. Почуяла запах кошки и крови. Она рыкнула, огляделась по сторонам. Стала лизать лицо хозяина. Тот очнулся. Застонал.

Мэри, Мэри, не уходи.

Но от резкой боли снова потерял сознание.