Петр Катериничев - Охота на медведя Страница 4

Том насупился:

— Все равно — это против правил.

— Ты что, хочешь, чтобы ее визит повторился?

— Нет!

— Действуй. Ничего не нарушишь — ничего не достигнешь.

Медведь и Том стоят у окна. За окном дождь. Он стекает по стеклу, делая очертания за окном дробящимся миражом.

— А ведь ты ее пожалел, Медведь.

— Пожалел? Наверное. Поменяла жизнь на дорогие погремушки. Ни любви, ни счастья.

— Да она просто стерва.

— Она просто несчастная тетка. Увязла, а времени что-то исправить уже не осталось. — Олег проводит по лицу ладонями, сейчас оно у него такое, как было после пробуждения: запавшие щеки, лихорадочно блестящие глаза. — Как мне все это надоело...

— Жизнь такая, чего ты хочешь...

— Я? Чего хочу я? — Медведь кивает в сторону мерцающих мониторов с графиками курса акций:

— Я хочу обрушить российский фондовый рынок. До грунта.

А потом — поднять.

— Ты бредишь, Олег.

— Разве?

Звучит зуммер мобильного. Гринев подносит телефон к уху. Фразы его скупы и абсолютно бесцветны.

— Мне это уже неинтересно. Нет, и встречаться незачем.

Том косится на Гринева:

— Ты идеалист, Олег. Слишком целеустремленный.

— Слишком?.. Как говаривал один сомнительный герой, в этом мире — ничто не слишком. А целеустремленный — это ты, Том.

— Все равно... Убить рынок... Это нереально.

— Любая идея становится реальностью, если этого кто-то действительно хочет.

Лицо Гринева отражается в стекле и видится жестким, будто высеченным из гранита.

Человек за столом откладывает резюме и внимательно рассматривает фото.

— Вы уверены в своем выборе?

— Да. Этот человек азартен и амбициозен.

— Но умен?

— Да. И потому двинет наш проект очень естественно, даже не подозревая об этом.

— И все-таки я хотел бы услышать подробности.

— Он игрок. А игроки не чувствуют реальные финансовые потоки.

— Это главное, что повлияло на ваш выбор?

— Все по совокупности. Недавно он... потерял родителей. И это сделало его незащищенным и уязвимым. И наконец, сами родители. Его отец некогда занимал посты.

— Где?

— В Министерстве финансов, Государственном банке СССР и Внешторгбанке.

Курировал значимые зарубежные проекты.

— Да? И что это нам дает?

— Нереализованный сыновний долг и жажда общественного служения.

— Нынешние молодые люди алчны. А то, о чем вы говорите, — полный анахронизм.

— Тем не менее это так. Над его психологическим портретом работали блестящие умы.

— Я опасаюсь гениев. Они всегда непредсказуемы.

— Отнюдь. Нужно лишь создать каждому соответствующие условия. И эти моцарты будут сочинять ту музыку, какую хотим мы.

Губы человека за столом искривила усмешка. Но было не понять, чего в ней больше — брезгливости или превосходства.

Глава 4

Зал фешенебельного частного ресторана в охотничьем клубе был в этот час совершенно пуст. У окна за столиком расположились двое. Первый, Борис Михайлович Чернов, старший партнер процветающей брокерской конторы «Икар консалтинг». По одежде и манерам его можно было бы принять за аристократа, если бы не неистребимый налет цинизма и несколько вычурной роскоши во всем. Впрочем, это сглаживалось миной добродушия и вальяжности; мужчина был респектабелен и ухожен, взгляд темных глаз под жесткими кустиками бровей внимателен, доброжелателен и малую толику ленив. Чернов с видимым удовольствием пережевывал кушанье, запивал бордо из прозрачного бокала, промакивал толстые сальные губы салфеткой. Откинулся на стуле, взял с тарелочки принесенную официантом сигару, пока тот молчаливо забирал тарелки: у Чернова — почти пустую, у его спутника — совершенно нетронутую и оставил две толстостенные чашки дымящегося кофе. Тишина нарушалась только звяканьем приборов, словно в кабинете стоматолога. Наконец Чернов произнес:

— Сто миллионов долларов — хорошая сумма. — В голосе его, как и во взгляде, никаких эмоций: он просто констатировал факт. Добавил:

— Очень хорошая. — Губы его скривила саркастическая усмешка, притом глаза остались совершенно холодными.

Собеседник Чернова — маленький, седой — придвинулся к столу:

— Хватит подбирать крошки, Борис. Такой случай предоставляется не каждому.

И не во всякой жизни. Это большой кусок.

— Такие куски порой в глотке застревают. Их в одиночку не едят.

— Борис, этот шанс упускать неразумно.

— Откуда дровишки, Савин?

— Товарищ Мазаев, помнишь его?

— Смутно.

— Хапнул он десять лет назад вполне весомо, увел в офшор, сам свалил, теперь хочет вернуться на российский рынок.

— Жаба заела?

— Ну. Там — проценты, здесь — реальные навары. Барыши. Мой Никитка деньги взялся обернуть по-чистому, только... Ты же понимаешь, Никита Николаевич Борзов и сами прокрутить такую сумму желают.

— Он решил через биржу?

— Это не он решил, это я ему подсказал. — Визави засмеялся кашляющим шакальим смехом. — Нужно же и мне свою копеечку заработать.

— Ты хочешь один процент?

— Я не алчен. Лимончик свежей зеленью... Умному достаточно. Только сразу по поступлении денег на ваши счета. А тебе, Борис, — все козыри на руки. С соточкой можно играть по-крупному. Продавишь слегка рынок, сыграешь в два конца...

— Это очень рискованная игра.

— Но и прибыль будет сумасшедшая!

— Я не люблю безумств. Да и Никита Николаевич Борзов весьма расчетливый человек, — ответил Чернов, чуть помедлив.

— И — азартный. Сейчас люди за семь процентов от такой суммы упираются, как сутулые кони! Если ты предложишь ему восемнадцать, он поведется. А сам сделаешь сорок.

— Это нереально.

— Отчего? Кинешь сначала стадо «быков», потом — выводок «медведей».

Кстати, у тебя же есть компаньон...

— Партнер. Медведь.

— По моим сведениям, это человек, способный на поступки. Не всегда просчитанные, но всегда эмоциональные. Никита Борзов такой же. — Савин снова меленько, неискренне рассмеялся.

— Они оба, что твой Медведь, что мой Никита, — бурые. На нерве. Пусть найдут друг друга. И поговорят. Борзов поведется. Ручаюсь.

Чернов промолчал. Веки его были прикрыты, и казалось, Борис Михайлович погружен в приятную послетрапезную дрему, и только бегающие под набрякшими веками зрачки говорили, что мозг его работает скоро и точно, будто вычислительная машина.

— Кстати, этот твой Медведь... Я наблюдал его работу во время восточного кризиса. Он же ненормальный! Как он вообще у тебя занимается финансами?

— Он умный. И танцует под мою музыку.

— А если ему понравится другая?

— Пока плачу я.

— Резонно, — смиренно пожал плечами Савин. — Музыку заказывает тот, кто платит.

Чернов пыхнул сигарой, на мгновение скрылся, словно за дымовой завесой, вперил в Савина острый, испытующий взгляд:

— Послушай, Валентин Сергеевич, а почему ты сам ушел с биржи? Помнится, лет семь назад ты был очень удачлив.

— Я азартен. И по маленькой играть не привык. А большая игра... Она для меня слишком рискованна.

— Скорее — жизнь слишком коротка для такой игры.

Олег Гринев шел по коридору офиса уверенно, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Навстречу двигался — запакованный в тройку полный пожилой господин, которого сопровождал охранник или советник — не разобрать: сухощавый, средних лет человек. Пожилой господин проплывал мимо, как океанский лайнер, не удостоив Гринева взглядом; неприметный, наоборот, глянул быстро, цепко, словно отмечая уязвимые для разящего смертельного удара места.

Гринев вышел из здания; автомобиль, который он оставил на Сретенке, был уже на стоянке; за рулем застыл спокойный, лет сорока пяти, немного грузный водитель.

— Машину легко нашел, Иваныч? — спросил Олег.

— А то. Когда с тобой имеешь дело, нужно только разыскать место, где все «строго запрещается», — там и будет. Тебя, Федорович, через все запреты тащит, как того медведя на пасеку.

— Через рогатины?

— Покамест ты вроде обходишь.

Гринев кивнул, размышляя о чем-то своем.

— Далеко поедем, Федорович?

— Отдыхай, Иваныч. Я сам.

Водитель вышел, пристально посмотрел на Олега: лихорадочный блеск глаз, движения скупы, как у связанного воина, желающего освободиться от пут. И еще в нем чувствовалась ярость неутоленного действия. Гринев распахнул дверцу, едва не сдернув ее с петель.

— Полегче, Федорович, — проворчал водитель. Добавил смиренно, после паузы:

— А ты, вообще-то, уверен?..

— Уверен, — бросил Гринев, с полоборота запустил двигатель и сорвался с места.

Из машины Гринев выбрался в центре, поднялся по ступенькам в устроенное наподобие мансарды кафе, подсел за столик к крупному лысеющему мужчине средних лет. Несмотря на полноту и высокий рост, человек этот словно состоял из бесчисленных шарниров; усидеть спокойно он не мог: во время разговора то блюдце двигал, то чашку с кофе, беспрестанно доставал платочек, промакал лоб и — снова начинал переставлять на столе приборы, бутылочку боржоми, стакан, ложечку, тубус с салфетками; мелкие монеты он то собирал горкой, то раскладывал в ведомом ему одному порядке.