Эдуард Байков - Кинжал без плаща Страница 4

Под Эль-Обейдом одинокий путник пустыни дал красивый бой: он стрелял в американский бронированный вертолет «Апач». Он не смог бы его сбить – если бы одна из пуль не попала под вращающийся винт, в ту единственную, как у Ахилла, уязвимую точку «Апача». Для охотника это большая удача! Только страстный охотник сможет ее оценить – все равно что попасть бешенно прыгающей белке прямо в глаз мелкой дробью!

А может быть, думал Мезенцов, то была и не удача вовсе, а просто великий Наблюдатель все же вмешался, усилил драматический эффект? Прошла лишь минута торжества – и другой «Апач» разорвал тело Алана в клочья очередью из крупнокалиберного пулемета. Кровавые останки Григоряна пали на иссохший такыр вдали от Басры и Багдада, вдали от родной стороны, бесконечно уходящей во времени и пространстве от Алана.

К гибели своей страны Алан приложил немало усилий – потому что хотел нравиться шлюхам. Но нельзя убить СВОЕ, не убив при этом СЕБЯ. На склоне дней Алан понял это – и ушел красиво, в колониальном пробковом шлеме и брезентовом френче, со слоновым ружьем в руках.

«Ностальжи». Одна только песня. И какие гуттаперчивые, каучуковые, резиновые две минуты! Сколько мыслей влазит в них под фальшиво-чистую, стерильную, не обжигающую горла водку и под вкус прикормленной, домашней, потерявший терпкий лесной дух погони и страсти оленины!

В далеком и чопорном 1978 году ему было 33 года – возраст Христа. Он состоял завотделом в Кареткинском райкоме ВЛКСМ, отвечал за науку и учебные заведения. Медик по профессии, он писал диссертацию по методам психотронного воздействия в буржуазных странах, ненавидел райкомовские будни с их пьянками, саунами и распущенностью, презирал свою скучную должность, возню с бумажками и маразматические поправки в молодежные стенгазеты.

На кафедре психиатрии грозились зарубить его детище – массивный труд по внушаемости человека. Хоть труд и писался в рамках «критики ИХ нравов», все же познавательная часть выпирала, вопияла к небесам. Чтобы упокоить друзей и преодолеть врагов, нужны были банкеты, коньяки, охотничьи домики с запотевшей ледяной внутри «Посольской» с балычком и копченой осетринкой. А на райкомовскую зарплату не разбежишься – меньше заводской.

Кафедра психиатрии втянула 33-летнего комсорга в коррупцию. Диссертация, как древний Молох, не спрашивала – откуда дары, но требовала даров. Выгодная женитьба, хоть и способствовала карьере, но денег тесть (завтрестом нефтегазовой промышленности одной из автономных республик) не давал, наоборот – придирчиво разглядывал, как зятек КГБ-шных кровей, потомственный кат и палач, будет содержать его дочку. Родился первый ребенок – колокольчик, солнышко, Мирончик, и расходы семьи (жена работать и не думала) снова возросли.

Разрываясь, терзая себя и ближних, Мезенцов мучился какое-то время, потом нашел выход. Раз он отвечает за науку и учебные заведения, то имеет право выпустить сборник молодых авторов по научной фантастике. А раз он имеет право выпустить сборник – то имеет право решать, кого в нем из молодых и честолюбивых авторов разместить.

Друг, Алан Григорян, работал в аппарате Союза писателей и помог собрать молодежную конференцию. Он же, храбрый и беззастенчивый (через пару лет уйдет во внешнюю разведку!), собирал деньги с желающих обрести писательский статус. Отбоя от желающих не было, и ставки росли.

Алан Арменович был честен с друзьями и отдавал бывшему однокласснику Мезенцову не меньше половины хабара. Смазанная зелеными полтинниками с профилем Ильича Первого машина диссертационной защиты заработала более складно, а после выхода первого фантастического сборника тут же наметили второй. Шустрый Алан Арменович нашел перекупщиков (фантастика в 70-е годы шла очень хорошо) и сбывал им готовую книжную продукцию в полторы госцены. От Мезенцова зависело – сделать эту госцену минимальной, и он расстарался: толстенная, сверхходовая книжка стоила 80 копеек, хотя ее брали охотно даже по 3 рубля в городских магазинах – «Букинистах».

Вливаясь в «светлые ряды» цеховиков, комсорг Лордик (так тогда звали его почему-то друзья) чувствовал ледяной ком и сладковатый привкус страха, бьющие в поддых. Сколько веревочке не виться… Но обратной дороги не было.

Постепенно слащавая гниль в горле прошла, организм полностью переключился на адреналиновый режим, окреп и закалился в мире Фобоса. Но все хуже становились отношения с женой Светланой, «принцессой бензоколонок» далекой автономии, никогда не понимавшей мужа.

– Откуда у тебя снова деньги?! – зловещим, свистящим шепотом спрашивала она. – Тебя посадят, Лордик! Зачем я послушала отца, зачем я вышла за тебя?! Господи, ты же сломал мне жизнь! Ты же банальный рвач, мелкий жулик! Ты карманник из трамвая, Лордик! Долбанный комсомолец!

Если он задерживался на работе – начиналась другая песня:

– А! В сауну сходили?! Поздравляю! Кого обрюхатил там?! Вашу тренершу из спортивного отдела?! Молодец, секс-герой! Живот только втяни, а то брюхо тебя портит… Господи, как же я несчастна с тобой… Ну почему у Ляли муж археолог, почему они живут, как люди, почему именно мне досталось это животное без сердца?!

Светлана не любила труд, она была принципиальной нахлебницей – но все же советского образца. Не желая работать, она, тем не менее, согласна была довольствоваться малым, жить только на зарплату. Верхом ужаса в ее ночных кошмарах был арест проворовавщегося мужа и несмываемый позор. К тому же домашнее безделье приучило Свету к мысли об изменах мужа, о его донжуанских похождениях. Сама себя накручивая, она творчески и с фантазией, как писатели-взяткодатели на работе Лордика, варьировала тему его бесчисленных измен и издевательств над ее чувствами.

Лордик Мезенцов был несчастлив в коллегах, в семье (хотя сына Мирона все же очень любил) и в мыслях. Но он был счастлив в делах, в теневой коммерции, в друзьях. Алан Григорян и Лека (Олег) Горелов шли с ним с самого детства, от школьной парты, не бросая его, защищая, если придется. Алан любил белые атласные галстуки, которые в сочетании с черными импортными рубашками и искристыми кремпленовыми костюмами (тогда это было модно) покоряли сердца всех «мочалок» округи. Темные итальянские очки с вензелем лихим всадником сидели на его массивном армянском носу, чутком, трепещущем ноздрями, вполне годном на роль в одноименной повести Гоголя.

Алан считал Свету сукой и ненавидел ее.

Лека Горелов пошел после института в КГБ и долго заманивал туда отнекивавшегося Лордика. Лордик выпрыгнул из этой «колесницы возмездия», где громыхали когда-то его отец, мать и дед, где для Лордика имелись хорошие завязки и были открыты все пути (в пределах, ясен перец, разумного!). Лека казался полной противоположностью знойному южанину Григоряну. Истинный ариец, нордический тип – пшеничные волосы, голубые глаза, римская прямая переносица, волевой подбородок, накаченное мускулистое тело если не Геракла, то уж точно Аполлона античности. «Красив, как бог!» – ахали однокурсницы.

– Как идол! – всякий раз ревниво поправлял их Лордик.

Мезенцов в их компании являл собой средний тип. Стертый, тусклый, неопределенной внешности, как старая монета, он оказался лишенным южной страсти, горячей крови Алана, и северной статности, хладнокровной уверенности в себе Леки. Он был рыхловат, немного безлик, его трудно запоминали в лицо – некая среднестатистическая внешность, маска толпы, фоторобот обыденности. Если что и выделало Лордика – удивительная бесцветность глаз, пустых, почти как бельма. Да, у них с Лекой вроде бы один цвет радужки – голубой, но у Леки он насыщенный, васильковый, острый, а Лордик довольствовался блекло-вареным, почти белесым оттенком.

Это с неприязнью отмечали девушки. Алан подарил Лордику одни из своих итальянских солнцезащитных очков, но Лордик не мог себе позволить роскоши их носить: если свободный (хоть и вербованный разведкой) работник Союза писателей одевался как стиляга в обыденном порядке, то партиец, номенклатурный кадр Мезенцов быстро бы попал на прицел партконтроля.

Поэтому Мезенцов нашел выход в виде дымчатых очков, не совсем, но все же скрадывавших его неприятное свойство смотреть рыбьим взглядом. К тому же диссертация подпортила зрение, и без очков (хоть бы и не дымчатых) было уже не обойтись.

Тот летний дождь пришел как раз после защиты кандидатской. Документы отправились в ВАК СССР, а троица друзей – поразвлечься после пятичасового томления в институтской аудитории. Они были на машинах – Алан на «Волге» (гонорар с книги-фотоальбома «Это и есть советская жизнь»), Лека на видавшем виды «Москвиче» родителей, Лордик – на Жигулях-«копейке», недавно приобретенных на имя жены. Они могли бы считаться «золотой молодежью» 70-х, если бы не витал в воздухе столь отчетливо запах увядания молодости, если бы не уколы геморроя, вымывание залысин и ветер грустной зрелости, навеки хоронящей память шаловливого детства.