Сергей Анохин - Самки Страница 41

21 августа 2007 года

Эдик Самарин – Отвертка

В просторном холле было многолюдно, но подозрительно тихо. Перстня дожидаются, решил Ученый. Эдика еще не было.

Михаил устроился в уютном кресле, заказал чай и огляделся. Увидел несколько медийных лиц: «раскрученный» до тошноты юный певун, хорошо узнаваемая актриса, крупный бизнесмен, популярный политик… Солидные, серьезные люди, чинно восседая в креслах и на диванах, вели тихие и с виду очень деловые беседы, то и дело исподтишка кося на входную дверь.

За соседним столиком известный тележурналист, ведущий на центральном канале программу о мировом культурном наследии, заговорщицким шепотом сообщил своему соседу:

– Я тут придумал, как опозорить человека. Берешь красный жгучий перец, засовываешь ему в жопу и выталкиваешь на улицу… Вот представь, как он побежит.

– А зачем побежит? – удивился собеседник.

– Ну как же?! Ты прикинь, там же жжет, а вынуть нельзя! Что люди подумают, если он на улице руку в штаны запустит и в жопе ковырять начнет…

Ученый представил и хмыкнул.

Дверь отворилась, и несколько человек, как по команде, вскочили с мест, вытянувшись в струнку. Певец приподнял задницу со стула и замер. Оставшиеся сидеть начали принимать какие-то неестественные позы, выражающие одновременно благолепие и повышенную деловую активность. Тревога, впрочем, оказалось ложной – прибыл всего лишь начальник охраны Перстня. Следом за ним шел Отвертка. Он приветливо помахал красавице-актрисе и подсел к Ученому.

– Узнаешь картину? – кивнул он на холл. – Или забыл уже, как сам так высиживал?

Ученый усмехнулся. Забудешь такое, как же…

По холлу пронесся шорох. Ученый оглянулся. В дверях наконец появился сам Перстень.

Михаил Николаевич неторопливо прошел к давно облюбованному и никогда – даже в самые жаркие и многолюдные дни – не занятому столу в дальнем углу большого, сияющего начищенной латунью зала. Кто-то вскочил навстречу с протянутой рукой – он пожал ее, кто-то полез обниматься – он обнялся. Взгляд его оставался спокойным и отстраненным, будто был направлен в никому не ведомую даль то ли российского, то ли личного Перстневого будущего. Что видел он за этим недостижимым горизонтом, не знал никто. Может быть, именно от этого неведения каждый, кто встречал Перстня, испытывал благоговейный трепет и потребность в ярком и искреннем его проявлении. Каждый – по собственному разумению и возможностям.

Вот, например, как этот шустрый молодчик, которого краем глаза заметил Ученый, – тот подскочил к столику босса и протянул какую-то книжку в яркой обложке. Перстень с любопытством посмотрел сначала на нее, потом на молодого человека, начавшего торопливо что-то объяснять. Прошло несколько секунд. Он благосклонно кивнул, обернулся и сделал подзывающий жест. Ближние и дальние гурьбой повалили к его столику, расталкивая друг друга и окружив в почтительных позах, с неподдельным интересом уставились на книжку и молодого человека, одобрительно кивая в такт словам Перстня.

– Что там?

– Да один тут книгу стихов издал на свои средства. Во славу босса, разумеется. Всех задолбал, пока сочинял, даже у Севы-охранника совета спрашивал, можно ли рифмовать «алмазный Перстень» и «стальной стержень».

– И что Сева посоветовал?

– Не поверишь! Ко мне отправил…

– А ты?

Эдик тяжело вздохнул:

– Давай лучше о твоих делах.

Его рассказ не занял много времени и на этот раз вообще прозвучал как речь робота. Михаилу казалось, что он слышит не себя, а чужую диктофонную запись.

С полминуты Отвертка молчал. Потом задумчиво крутанул колесико зажигалки, долго сосредоточенно прикуривал.

– Он всегда был не тем. С нами, но не наш. Никогда нельзя было верить. Им вообще верить нельзя.

– Кому «им»? – без интереса уточнил Ученый, прекрасно зная ответ.

– Недорезанным. Червонному золоту. Из которых Рожкин.

– Ты приедешь завтра? – Меньше всего Михаил был расположен к историософскому диспуту.

– Странное что-то спрашиваешь. – Эдик глубоко затянулся, и Ученый автоматом отвел глаза.

Его всегда раздражала эта манера курить. С шумным дыханием, дрожью и какой-то оглядкой – как приучился когда-то в школьном сортире, так и осталось на следующие двадцать лет. Пока двадцать.

– Приеду, конечно, – продолжил Отвертка. – Только не это главное. Надо думать, как дальше. Ты как планируешь? Яйца ему выкрутить, переписать все обратно и валить на глушняк?

– Завтра, Эдик, прокачаем. Пока не гони волну. На ходу ничего не вырулится.

– Нет, а чего тянуть? Я про что не въезжаю: как ты его накрыть думаешь. Тему-то вы, типа, закрыли. А он без взвода теперь до сортира не сунется. Я так вижу: надо через Настю выцеплять, эта овца на любую мульку поведется…

– Блин, я же сказал: не сейчас!!

Но Отвертка уже не слышал. В его понимании тема была запущена, осталось докадрить кадку, просечь поляну и раздать команды. -…Или я с уродом стрелку забью. Скажу, с тобой проблема, пусть поможет – я ведь, типа, ничего не знаю. Подъезжаем все. Говорю: разговор для двоих, засаживаю в промежность, тут и входите, кляп в ельник, в тачку, дальше прокатит своим ходом… Стой-ка, может, мне пару-другую своих парней подтянуть?..

Похоже, он мог развивать эту тему бесконечно, но тут раздался звон мобильника. Эдик взглянул на дисплей, и его лицо мгновенно преобразилось. Куда-то исчезло вечно озабоченное выражение близоруких глаз, стёрлись морщины на лбу, губы непроизвольно растянулись в какой-то удивительно детской и доброй улыбке.

– Маря, – с нежностью выдохнул он, неопределённо махнул рукорй Стерхову, подожди, мол. Резко вскочил и торопливо двинулся в дальний угол холла.

Михаил с неподдельным интересом посмотрел на друга, горячо шепчущего в трубку – явно что-то очень нежно-глупое, – с таким лицом о делах не говорят.

Вообще-то об этом сентиментальнейшем романе было известно всем, тем более что длился он уже без малого семь лет, но, несмотря на это, об Эдиковой пассии знали в основном только по легендам, распространяемым его пацанами. И не то чтоб Отвертка ее скрывал – просто оберегал от чужих глаз, как самый драгоценный волшебный талисман счастья. Рассказывали, что эта Маря чуть не в одиночку разгромила какую-то ячейку молодых троцкистов, что ходила на стрелки с ворами, добывала такие сведения, какие и ФСБ добыть не всегда удается, вытаскивала бригаду из голимых блудняков, планировала акции, короче, российская мадам Вонг.

Стерхов хмыкнул. Видел он эту «мадам»: маленький, хорошо упитанный серый мышонок, пройдешь мимо – не заметишь. Да даже если и нос к носу. Хотя легенды, вероятно, возникли не на пустом месте, ради Отвертки эта девушка могла сделать все что угодно, наверно даже вырасти. Ну, во всяком случае, потолстеть – всем была хорошо известна его страсть к рубенсовским формам. Впрочем, страстью это назвать сложно. До встречи с Марей Эдик не то чтоб не интересовался женщинами, отнюдь, ориентация у него была вполне нормальная. Вот только интересовали они его лишь в плане физическом, абсолютно не задевая область духовную, нацеленную исключительно на историческую миссию и решение мировых проблем. Как удалось Маре задеть – а сначала так и просто обнаружить у него – тонкие душевные струны, для всех Эдиковых друзей оставалось загадкой.

21 августа 2000 года

Эдик Самарин – Отвертка

Мелкий дождь, зарядивший с самого утра, заполнял воздух, забивался под одежду, лизал по лицу. И оседал, словно серебряный саван, на спине маленькой женщины, согнувшейся на корточках в нескольких шагах от сломанной скамейки, заляпанной комьями грязи.

Пять минут назад она нетвердым шагом спустилась с каменного крыльца наркологической больницы, пошла к скамейке, но не успела добраться. Ее скрутило раньше, и она едва не упала, крепко обвив себя непослушными руками.

Эдик уже решил уходить – ясно было, что назначенная с «источником» встреча обломилась. Но почему-то он ждал, когда подойдут к этой женщине. Не его вопрос, но что-то не давало уйти. Шли минуты. Она уже опиралась о землю руками, наклоняла голову, черная потертая сумка шлепнулась в лужу. Спутанные темно-русые волосы свесились на лицо. И Эдик пошел к ней:

– Вам плохо?

– Ничего-ничего! Я сейчас… Не беспокойтесь.

С усилием она посмотрела вверх. Страшные чёрные круги вокруг глаз, искусанные в кровь губы. И вдруг – неожиданно светлая, знакомая улыбка, как будто знак судьбы.

– Эдик?

– Это ты, Маша?!

Да, это была она – самая жизнерадостная и бесшабашная студентка журналистского факультета. Халявщица, прогульщица, отвязная разгильдяйка, умудрявшаяся каким-то непостижимым образом не только вполне успешно переходить с курса на курс, но и печататься в самых престижных и читаемых по тем временам изданиях. Друзей на курсе, да и во всем университете у нее не было – жизнь протекала где-то за его пределами. Но в те редкие моменты, когда Маша Смирнова появлялась на лекциях, семинарах или экзаменах, ее внимания, сочувствия удостаивался любой, кому требовалась помощь или поддержка, если спрашивали совета – советовала, чем могла – помогала, никому ничего не навязывала и не ждала ничего от других. А на последнем курсе совершенно неожиданно для всех выскочила замуж за самого талантливого и подающего большие надежды аспиранта кафедры системного программирования.