Эльмира Нетесова - Седая весна Страница 41

— Чего приперлись сюда? На что глотку дерете? — сдвинул брови Петрович.

— Пусть заявленье свое заберет у ментов!

— Того не требуют, того лишь просят!

— Не облиняла бы она за бутылку самогонки! А то ишь, кипиж подняла! Из-за нее мужиков в лягашку взяли! Если их не отпустят, и ей, и выродкам башки свернем.

— Вы еще погрозите! — усмехнулся Петрович, увидев подтягивающихся к дому Дарьи соседей. У них кулаки уже были наготове.

— Послушайте! Вы что? Вконец озверели? Беременную бабу избили и обокрали, вы ж еще и защищаете своих, заместо того, чтоб прощенья просить за разбойников, грозитесь семью порешить? Ну она ж не в лесу живет единой душой, чтоб вступиться было некому. Ни ее, ни детву в обиду не дадим, — предупредила Ульяна и предложила: — Вам сюда с горячей головой объявляться неможно. Чтоб большой беды не стряслось, уходит те восвояси, пока не поздно..

— Слушай, ведьма! Мы не пришли сюда драться со всей улицей. И самогонщица со своим выводком никому не нужна. Но… Пусть заявленье заберет, чтоб наших выпустили! — кричал отец одного из грабителей.

— Ее обидели ваши козлы! Разве о прощении так просят? — насупился Петрович.

— Мы заплатим ей!

— Вернем продукты!

— Ну, извинятся перед Дашкой! Что еще?

— Ты так лопочешь, словно одолженье ей делаешь! Кто обосрался в этом случае? Не Дарья у ваших отняла! Они у нее! — кричал каменщик Василий, продираясь сквозь соседей поближе к чужакам. Кулаки его были сцеплены и заметно побелели.

— А что, я должен шапку перед ней ломать?

— А не хочешь землю грызть, падла? — рявкнуло над головами леденяще жутко, и головы собравшихся невольно втянулись в плечи.

Михаил Селиванов, раздвинув соседей, встал перед незваными горожанами:

— С какого хрена тут возникли, козлы? Бабу, ее детей крошить вздумали? Гоношитесь здесь? Иль решили, что вступиться за них некому? Я вас самих — всех до единого тут урою! — схватил двоих мужиков из кучки родственников, поднял над головами и, стукнув друг о друга так, что хруст пошел, отбросил далеко в сторону и нагнулся за другими, но чужаки успели ускользнуть и бежали по улице так, словно за ними гналась лютая звериная свора.

Не оглядываясь, не переговариваясь, они мчались так, что даже на своей импортной машине вряд ли догнал бы их Селиванов.

— Слушайте, мужики! До меня дошло, как обидели Дарью. Она ребенка родила. А ее ограбили. Может, семье жрать нечего. Там трое детей. Давайте поможем!

Но никто из соседей не поддержал Михаила. Одни, пожав плечами, отошли от дома Дашки молча, другие, пробурчав вполголоса:

— Нашел нуждающуюся…

— Да у ней, если по совести, денег больше, чем у нас всех…

— Ну от городских защитить, вышибить их отсель, то — святое дело. Но скидываться Дашке, это уж смешно. У всех свои проблемы. А и она не последний кусок съела, — расходились соседи, не поняв Селиванова.

— Ну и жлобы! Ведь баба одна, с тремя детьми! И все зажались! Разве люди? — удивился человек, не поняв соседей.

Прожив на этой улице уже не один год, он так и остался северянином. Он не умел любить иль ненавидеть, общаться и помогать, держать слово — лишь наполовину.

Селиванов жил с открытой душой и не научился хитрить и ловчить, верить лишь частично. Он оставался самим собой всегда и всюду. Именно потому его часто не понимали, и у Михаила, несмотря на множество соседей, не появилось друзей.

Он часто чувствовал себя чужим в своем городе. И несмотря на теплое лето, нередко засиживался вечерами у жаркого камина, вспоминая Колыму и ужасаясь собственному желанию еще хоть раз взглянуть на нее, все отчетливее чувствовал, как не хватает ему Севера, с его нестерпимыми морозами, жестким снегом и людьми, равных им — не сыскать под жарким солнцем. И, глядя в огонь, понимал, какою тусклой и безрадостной будет его старость. Он оглядывался по сторонам. Вокруг ни души. Лишь двое ребятишек из Дарьиного дома удивленно и благодарно смотрят на него в окно…

Дашка укачивала Коленьку, когда в калитку постучался участковый.

— Ну, чего повадился? Иль опять настрочили на меня? Небось, когда нужен, не докличешься! — посетовала, вспомнив недавний визит родственников.

— Поговорить надо! — буркнул хмуро и, не спрося, вошел в дом: — Никто в этот раз ничего не написал о тебе. Сам пришел по делу о нападении. Обстоятельства вынудили. У мужиков у тех и впрямь беда. Уже две недели ситуацию с их женами раскручиваем, а все ни шагу с места. Да ты, наверное, тоже слышала о том деле. Двух челночниц убили в Белоруссии. Наших. Они были женами этих мужиков. Тоже кто-то польстился на товар или деньги. Обобрали дочиста обеих. Но хоть бы не убивали. Ведь трое детей остались сиротствовать. Взяли мы отцов их, а ребятне деваться некуда. Сами в милицию пришли. На порогах сидят. Отцов ждут. Не жравши и не спавши…

— Что ж родня не взяла?

- — Ни к кому не пошли. По своим горюют. Ревут. Глядя на них, сердце кровью обливается. Гнали — не ушли. Куда девать, что с ними делать? Сама пойми, в городе теперь всем тяжко. Нет работы и заработков. Нам эту ситуацию не выправить. Власти о том заботиться обязаны. А мы лишь последствия расхлебываем. Вот и с ребятней. Они матерей потеряли. Теперь отцов забрали.

— Да отпусти мужиков, коль так. Пусть детвору растят. Я все ж жива. Едино, чтоб впредь не надевали. И родственники — моих ребятишек не тронули. А то недавно грозились таким, аж с дому выпускать жутко.

— Не разум, злоба кипела. Знакомая ситуация. Куда им до расправы, со своим горем справиться бы. Но подписку с них возьму и поговорю как положено. Ущерб, какой тебе причинили, возместят. О том тоже предупрежу. И нынче вечером их отпустим. Детей жаль, — вздохнул участковый и продолжил: — Если еще хоть день у себя продержим, мужиков с работы выкинут. Останутся дети без куска хлеба и вместе с отцами в бомжи уйдут. Таких и без них хватает. Прости их, Дарья. Если мы раз учимся прощать, жить станет невозможно, — выдохнул тугой комок, и поневоле вспомнились трое детей на обледенелых ступенях милиции. Они ни о чем не просили, оглядывались на каждый скрип открывающейся двери. Лишь поначалу подскакивали. Потом замерзли. К вечеру дежурный сжалился, впустил детвору погреться. Когда узнал, кто такие, что нет у них матерей, а отцы в камере, достал из тумбочки хлеб и все, что принес с собой на дежурство. Отдал детям. Там и другие с ребятней поделились. Да и сам все отдал. А вечером, когда стемнело, зашел к следователю… Подписку завтра с них возьму и выкину под задницу. Детей жаль. Как растить будут без матерей? Ведь вот убийцу никак не сыщем, хоть лоб расшиби. Кто-то их матерей убил за кусок, теперь их отцы… Когда только вырвем ноги у зла? — сетовал следователь. — У нас руки коротки. А наверху — ослепли. Ни хрена не видят. Озверели. Зажали людей так, что жизнь для всех наказаньем стала. Это же немыслимо! Дети к отцам в камеру запросились сами. До чего дожили? Я, когда услышал, о чем они попросили, родным ушам не поверил! А ребятня в ответ: «Наши папки хорошие! К ним хотим. Они не убили. Они добрые! Пустите, дяденька. Мы боимся дома оставаться сами. С папками — совсем не страшно. Дома нас без них тоже убьют. Ночью придут и задушат. Как мамку. А тут никто не убьет. И на порогах не померзнем. У нас дома страшней, чем у вас. Вертаться туда боимся…»

Участковый невольно вздрогнул, услышав крик проснувшегося малыша Дарьи.

— Отпускай их, пусть в дом уходят, — сказала баба тихо. И добавила: — Не надо мне возмещений. Хрен с ними. Пусть только не цепляются ко мне больше и сюда не приходят.

Но через неделю, когда Дарья уже стала забывать о случившемся, ее позвали со двора. Ваня, выглянувший в окно, сказал удивленно:

— Какой-то дяхон в калитку колотится. Видать, за самогонкой приплелся. Вон как припекло его, аж ногами сучит. Может, я к нему выйду?

Дарья, глянув в окно, не узнала обидчика. Те были немытые, заросшие, злые. Этот хоть и одет просто, но опрятно. Приняв за клиента, вышла во двор сама. Поздоровалась.

— Не узнала? Да это ж я! Обосравшийся! Давно б к тебе пришел, но лягавый не велел. Грозился уши оборвать и в жопу вставить! Сказал, что ты не дозволила у себя возникать. Ну, а как быть? Помириться нам надо, вылезти из говна! Ты не думай, мы не пропойцы! Но и нас жисть достала за самые… — глянул на нахмурившуюся Дарью, понявшую, кто перед ней, и заговорил: — Сам не знаю, какой бес попутал обоих? Ведь не козлы. Беда заморочила. Все мозги отшибла напрочь.

— Тебе чего надо? Выпустили, иди домой! Я ж говорила, чтоб не появлялись! — глухо ответила Дарья.

— Про это я не просрал. Но помириться хочу, чтоб зла не держала. И простила б мудаков. Сами б — хрен с нами. Но детей имеем. Нехай им лихо не грозит.

— Простила я вас! — буркнула коротко.

— Коль так, возьми вот тут, что принес! — указал на сумку.

— Не надо! Не хочу вашего. Мое не отнимайте.