Михаил Март - Змеиная яма Страница 41

– Хорошо. В одном вы правы: ваш адрес мне раздобыли по линии ФСБ, но сделали они это по просьбе отставного генерала, бывшего резидента в Германии, а ныне историка. От него я и услышал про архив СС и о том, как в послевоенное время немцы засылали агентов в район Смоленска. О вас он тоже упоминал.

– Кто он?

– Скворцов Никанор Евдокимович.

– Может быть, вспомню. Шесть десятилетий прошло с тех пор. Мы так сделаем. Все названия я буду упоминать вымышленные, чтобы не напрягать память. А потом уточним, если понадобится. Сейчас нет смысла отвлекаться от главного.

– Как вам будет удобно.

Метелкин умолчал о том, что у него в сумке лежала карта местности того самого времени, о котором пойдет речь.

– Отец мой был немцем, – начал рассказ старик. – Он попал в плен еще в первую мировую, а потом так и остался в России, женившись на русской девушке из дворянской семьи. После революции примкнул к большевикам и стал убежденным коммунистом. Жили мы в достатке, отец добился определенных высот в партийной иерархии. От отца я научился немецкому языку и владел им свободно. Мать знала несколько языков. Она окончила Смольный институт благородных девиц. Жили в Питере, а потом отца направили в Смоленск руководить обкомом. Его арестовали перед началом войны, когда я учился в Москве в университете. Следом арестовали мать, а до меня не добрались. Мне тогда шел двадцать второй годочек.

В начале июня после сдачи экзаменов я вернулся в Смоленск, где осталась моя тетка. Она мне все и рассказала. А тут началась война. На учете я состоял в Москве, и в Смоленске не знали, что я вернулся. В городе творилась неразбериха и хаос. Молодежь шла в военкоматы без повесток, а я не пошел. Слишком был обижен на советскую власть за произвол и несправедливость. А когда в город пришли немцы, то никакого сопротивления не оказывал. Меня арестовали на третий день. После выяснения подробностей комендатура передала меня в гестапо, а потом со мной захотел познакомиться сам Хоффман. Ему подчинялись все подразделения СС, включая гестапо, СД и разведку. Услышав мою немецкую речь, Хоффман оставил меня при себе личным переводчиком.

Был там еще один человек, хорошо знающий немецкий язык. Кличка его была Агроном. Бывший белогвардейский офицер, ярый враг советского строя, некий Григорий Амодестович Антонов, руководил так называемым русским отделом. Головорез высшего класса. Он никому не верил, а мне как сыну партийного руководителя тем более. Будь его воля – он, не задумываясь, поставил бы меня к стенке, но Хоффман мне доверял, очевидно потому, что я ничем не интересовался и не совал свой нос куда не следует. Переводил листовки, печатал приказы и указы для русского населения, присутствовал на допросах, которые вел сам Хоффман, а спустя год он перевел меня на работу в свой архив. Там составлялись досье на всех предателей не только Смоленска, но и всех западных территорий, включая Украину и Белоруссию. Получился некий центр по сбору информации.

Может быть, Хоффману и не доверили бы такую ответственную работу, но его патронировал сам группен-фюрер Груббер – человек, имевший неограниченную власть на западных территориях страны. Ни одной стратегической задачи Груббер не решал без Хоффмана. Так к архиву стали приобщаться документы по разработке военных операций, засылке агентов и контрразведки, куда попадали и немецкие офицеры. Вскоре Груббер распорядился, чтобы под надзор Хоффмана попадали и особо Ценные реквизированные и конфискованные вещи в виде золота высокой пробы, драгоценные камни, антиквариат, а также наградное оружие и ордена погибших эсэсовцев.

Нам уже требовались дополнительные помещения. Помимо архива был устроен склад. Несмотря на то что я сам лично занимался описью, я не смогу вам дать истинную оценку награбленного. К нам привозили картины из музеев и частных коллекций, а это Рембрандт, Гойя, Эль Греко. У Груббера была страсть к произведениям искусства, в то время как Хоффман все переводил на дойчмарки. Он только к оружию оставался неравнодушным и мог часами разглядывать какую-нибудь саблю украинского гетмана, где в большей степени его интересовал сам клинок, чем украшенный алмазами и сапфирами эфес.

Что же случилось дальше? Они так непоколебимо верили в свою победу, что до последнего момента не осознавали приближающегося краха. Вот и дотянули до критической точки, когда стекла сыпались из окон от пушечной канонады наступавшей русской армии.

Вот тут и началась горячка, срочная эвакуация. Хоффман лично отвечал перед Груббером за сохранность архивов и ценностей. Он понимал, что его ждет, если он упустит такой груз, еще хуже, если груз попадет в руки противника. Бог с ним, с золотом и картинами, но документы – все без исключения – носили гриф «Совершенно секретно». Этот гриф и на сегодняшний день не потерял своей актуальности. Правда, времена изменились, все устаревает, кроме золота, и чаша весов на сегодняшний день склонилась в сторону драгоценностей, но это дело вкуса. Кого что интересует. Не могу не отдать должного Хоффману в его хозяйственности, дальновидности и уму, Этот человек не зря носил свой высокий чин.

Специальные кофры из нержавеющей стали с особыми замками были заготовлены заранее. Так или иначе, но архив в любом случае должен был найти свое постоянное место где-нибудь в Германии или другом месте. Дюжина отборных офицеров, я и Агроном упаковали архив за сутки. Ящики и впрямь были сделаны на совесть с немецкой педантичностью. Вовнутрь даже воздух не проникал – полностью герметичны и недоступны. Ночью мы погрузили архив на грузовики и тронулись к границе. Вооружили всех до зубов, и меня в том числе. Когда в пятьдесят шестом меня взяли под Смоленском, я сказал, что был отправлен отдельно, с войсками, но это не так. Передвигаться по чужой вражеской территории, где параллельно идут войска противника, а леса полны партизан, и с паршивыми картами не так просто. А без знаний языка и вовсе никуда не годится. Агронома можно не считать. Ему прострелило щеку, выбило зубы и повредило язык. Бывшему белогвардейцу пришлось играть в молчанку. У Хоффмана не оставалось выхода, как только брать меня с собой.

Вокруг разрывались бомбы, дважды мы напарывались на партизанские засады и ловушки, но эсэсовцы дрались отчаянно, не жалея сил и жизни. И мы пробивались вперед. Хоффман проявил себя отличным стратегом, все его приказы были точны и понятны, в итоге мы не потеряли ни одного человека, оставив за собой гору трупов. Передвигались мы быстро, петляя по проселочным дорогам и захватывая в деревнях проводников. Один нас провожал от деревни до села, его убивали, в селе брали следующего. Так что свидетелей нашего маршрута не оставалось. Одному Богу известно, куда бы мы дошли, если бы не препятствие, которое с помощью стратегии и ума не преодолеть. Мы уперлись в реку Широкая река и взорванные партизанами мосты. Слева Красная Армия, справа партизаны. Так мы оказались в тупике. Сами мы могли бы уйти по плотине, но как быть с машинами? Хоффман и не думал бросать архив. Такой вопрос просто не возникал.

Выход нашелся. В полукилометре от реки в болотистой низине стоял особняк столетней давности. Добротная постройка, принадлежавшая какому-то бывшему графу.

Там раскинулся небольшой госпиталь. За полчаса ни одного живого человека в этом госпитале, не осталось. Эсэсовцы перебили всех, даже собак. В подвале особняка находился склеп – графская усыпальница – площадка метров пятьдесят, может, чуть больше, вход через стальной герметичный люк. Во время бомбежки туда спускались раненые и врачи. Стены выложены гранитом, а пол черным мрамором. Никакая бомба не достанет, там даже бомбежки не было слышно. В этом склепе и решил Хоффман устроить свой склад. Я не мог понять его тактики. Ведь красные все равно найдут усыпальницу. Но Хоффман знал, что делает. Мы перегрузили все кофры в подвал. Немцы его заминировали. Правда, я не думаю, что хоть один ящик пострадал бы от взрыва. Взлетят на воздух первопроходцы, но войдут другие.

Потом мы сожгли наши машины и отправились к реке. Вот тут мне стал понятен план Хоффмана. Он все уже рассчитал заранее. Плотина была взорвана. Вода хлынула в низину и уже через час накрыла крышу особняка. Образовалось озеро, река превратилась в ручей. Водная стихия бурлила с таким шумом, что мы не слышали гула самолетов. Ни госпиталя ни архива – все исчезло под водной гладью. Хоффман остался доволен. И опять нам повезло. Какой-то военный катер сел на мель. Вода в реке начала вновь прибывать, но эсэсовцам хватило времени, чтобы уничтожить всю команду, состоявшую из десяти человек. Трупы выбросили за борт, а немцы переоделись в русскую морскую форму. Эсэсовские мундиры затопили, оставив при себе только оружие и награды.

Когда река вошла в свои берега, мы тронулись на катере прямо в тыл к русским. Дерзости Хоффмана не было предела. Он, как разъяренный зверь, рвался из капкана на волю. Вскоре после полутора часов пути мы заметили огни на поле, что раскинулось по правому берегу. Это был небольшой аэродром. Военных самолетов мы там не увидели, несколько транспортников под десант и тройка истребителей, ни штурмовиков, ни бомбардировщиков. Тут мы и причалили. Я бы не назвал это боем. Ночь, рассвет едва задевал горизонт. Охрану сняли в считанные минуты. Палатки со спавшими бойцами расстреливались и поджигались. Истребители вывели из строя, закинув гранаты в кабины. Двух летчиков оставили живыми и усадили за штурвал транспортника. Обеспечили себя парашютами. Не прошло и получаса, как самолет взлетел. Никто не стал бы расстреливать собственный самолет. Летели на запад, пока хватило керосина, и в общем-то нам удалось вырваться из плотного окружения, мы десантировались на линии фронта – там, где проходили леса. Я прыгал предпоследним, после меня Хоффман. Перед прыжком он зашел в кабину к пилотам и застрелил их. Самолет тут же потерял управление, и мы едва успели спрыгнуть.