Сергей Дышев - Куплю чужое лицо Страница 43

– Ты самый бестолковый жулик из тех, которых я расколол, – вещал устало Паша Баздырев. – Сознался бы давно, облегчил свою душу, уже давно б сидел на зоне, вышел бы досрочно за хорошее поведение.

– А ты – самый тупой сыскарь. И не засадишь ты меня, – так же устало повторял я. – Как там у вас говорят: есть тело – есть дело. А нет тела – нет и дела…

– Ну, и будешь сидеть в психушке с диагнозом «глубокая, бесповоротная и окончательная шизофрения». И учти, всех крутых и сильных, вроде тебя, залечивают лекарствами… И через полгода станешь «овощем». Хочешь, я попрошу, тебя сделают по твоему желанию, на выбор: Огурцом, Капустой, Репой, Бананом или Синьором Помидором…

Мы расстались холодно. И тут будто озарение сверкнуло в моей бедной голове: я понял, кто станет моим спасителем!

– У меня есть свидетели, что я – на самом деле Раевский! – на прощание крикнул я удалявшейся по коридору спине. – Ее звать Мария, она живет во Львове.

– Просто Мария… – Баздырев обернулся. – Пусть приезжает, мы приобщим ее к делу.

У них это имелось в виду: «приобщить свидетельские показания к уголовному делу».

Хорошо сказать: пусть приезжает! Кто скажет, где носит сейчас эту вольнолюбивую странницу, амазонку войны, обольстительную мерзавку, непредсказуемую, пылкую и сейчас так необходимую мне, с ее авантюрной решительностью и готовностью на самые отчаянные поступки…

Последний раз мы виделись на вилле наркодельца Лао. И расставание наше было отнюдь не сентиментальным. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Галлюцинация, дым кальяна, полного гашишем.

…Каждый раз, «перелистывая» странички моей жизни, я пытался определить, когда совершил роковой поступок, повлекший череду нелепых, странных, фатальных событий. Может быть, потому что все время я пытался совместить несовместимое: работать на олигархов и потом перейти на службу в налоговую полицию; для своей услады увезти нежный тайский цветок и погубить его в стылую московскую зиму; любить и в равной мере ненавидеть одну и ту же женщину; возвеличить себя героем-одиночкой и в итоге – потерять собственное лицо…

Мое существование, которое уже нельзя было назвать жизнью, в силу своего однообразия превратилось в абсолютно одинаковые прозрачные фрагменты, напоминавшие лабораторные стеклышки, на которые для анализа капают капельки крови.

В палате появился новый больной: Аркадий Бройлер, мужчина неопределенного возраста, с глазами рептилии, синюшной щетиной во все лицо, низко посаженными и тоже синеватыми ушами. Он нехорошо улыбнулся, обнажив при этом крепкие зубы. Первым делом он стал развязывать свой ядовито-желтый матерчатый мешок. Я сразу отметил этот важнейший нюанс: больным разрешалось держать личные вещи исключительно в полиэтиленовых пакетах, дабы обеспечить надлежащий контроль за их содержимым. Значит, Бройлеру разрешили иметь матерчатый мешок. Не только я заметил желтое изделие. Вся палата № 6 напряглась, остро почувствовав социальную несправедливость. А новичок как ни в чем не бывало вытащил из мешка зубную щетку, пасту, мыльницу, зачем-то открыл ее и понюхал содержимое. Потом все так же равнодушно вытащил пару носков, поднес к носу, опять понюхал и, увидев искренний интерес Обалдуя, лежавшего на соседней койке, впервые подал голос:

– Понюхай, свежие?

– Сам нюхай, – опешил Обалдуй.

Новичок пожал плечами, снова полез в мешок. Он долго там елозил, вытащил какую-то потрепанную книгу без обложки, трусы, часы, четки и, оглянувшись, полкруга копченой колбасы, по виду «Краковской». Он понюхал ее, вновь оглянулся на застывшую палату, замер и, закашлявшись, предложил Обалдую:

– Хочешь?

Обалдуй посоветовал засунуть колбасу известно куда. Бройлер не обиделся, пожал плечами и спрятал ее обратно в мешок.

Больше ничего интересного в этот день не было. Свою «Краковскую» Бройлер съел ночью под одеялом. Чесночный дух стоял до самого утреннего проветривания палаты.

В армии или на зоне такое крысиное жлобство не простили бы. А здесь, вот уж истинно, каждый сходил с ума по-своему.

Играм разума здесь было не место.

Наутро я уже в который раз вызвался мыть пол в коридоре. Это занятие, как я предполагал, отодвигало ожидавшее меня в будущем помутнение рассудка и полная фаза идиотизма. Милая женщина Елизавета Сергеевна выделяла меня среди «подранков», давала газеты, рассказывала о своих внуках. Про Бройлера доверительно сообщила:

– Художник он, авангардист, или бог его знает, что он там рисовал. В истории болезни написано, что он свою персональную выставку организовал. Но публика его не оценила. И вот после этой неудачной выставки у него развился острый эмоционально-депрессивный психоз. И что надумал: с ножом пришел в областную картинную галерею и порезал пятнадцать картин реалистического направления. И еще нанес несколько ножевых ранений дежурной по залу и посетителю, которые пытались его остановить. Женщину еле спасли…

В однообразии дней неожиданно произошло чрезвычайное событие: сгорел телевизор, стоявший в нашей палате. Он просто перестал показывать, и единственное окно в мир беззвучно захлопнулось. Даже самые тяжелые больные отреагировали на эту катастрофу протестующим мычанием. Наутро мы попросили главврача отдать телевизор в ремонт или заменить на исправный. Эммануил Степанович пообещал принять меры и попросил не волноваться, присовокупив, что просмотр телепередач приносит только вред больным и он лишь по своей доброте идет на нарушение существующих правил.

Лишившись единственной утехи, больные стали проявлять все большую возбудимость.

На третий или четвертый день Обалдую пришла в голову продуктивная идея. Он с легкостью поднял мертвый телевизор и прямо экраном грохнул его о металлическую спинку койки. Кинескоп лопнул, осыпав всех стекляшками. Кому-то посекло лицо и руки.

– Вот теперь нам принесут новый! – стряхнув с халата осколки, самодовольно произнес Обалдуй в гробовой тишине.

На шум заглянула санитарка и тут же испуганно закрыла дверь на замок. Вскоре пришли два дюжих санитара. На этот раз они были разговорчивее и поинтересовались, кто это такой умный расколотил телевизор. Обалдуй предпочел смолчать. Возникла мертвая тишина – предвестник коллективного наказания.

– Каждому, каждому в зад по игле! – задумчиво произнес один из санитаров.

Прокоп Петрович, как старожил, сориентировался раньше и пальцем незаметно указал на виновника.

– Твоя работа? – спросил один из санитаров.

– Моя, – радостно подтвердил Обалдуй.

– Пошли.

– Куда?

– Премию получать.

Обалдуя привезли вечером на каталке. Глаза у него были, как шинельные пуговицы. Санитары помогли ему переместиться на койку. Он тихо лег и бессмысленно уставился в потолок.

Осколки стекла были собраны, остатки кинескопа извлечены из корпуса телевизора. Опустевший корпус не унесли, а оставили нам – в назидание.

И тут мне пришла в голову гениальная идея.

У нас будет свое телевидение, без всякой цензуры, хозяев, рекламы. У нас будет самый прямой эфир в мире!

Программный экспромт произнес в эфире Первый Диктор «Свободного Телевидения», которым, как вы догадались, был я. Мое выступление несколько раз прерывалось аплодисментами, по популярности в этот момент я был сравним с Фиделем с Острова свободы.

Я вышел из «экрана», мое место тут же занял Бройлер. Он просунул голову в корпус телевизора и тут же предложил зрителям считать его продюсером телеканала. И, не дождавшись одобрения, тут же стал хвастаться:

– Во-первых, я очень умный в отличие от некоторых. У меня на темечке есть маленькая шишечка. Она мне всегда подсказывает гениальные идеи.

Бройлер склонил голову, но на залысине, кроме редких слипшихся волосков, никто ничего не увидел. Но на дебилов это произвело впечатление.

– Во-вторых, я умею подводить итоги и делать это хоть целый день, – продолжил Аркаша. – И, в-третьих, у меня самая подходящая фамилия: Бройлер. Где вы видели продюсеров с фамилиями Иванов или Кузнецов?

Бройлер снисходительно глянул на меня с «экрана».

В палате пошел ропот. Первыми, как ни странно, загомонили дебилы (видно, сказались благотворно четыре дня без телевидения):

– Бройлер – продюсер?

– Продюсер – это хорошо?

…Потом Бройлер рассказал о своем жизненном пути.

Он кем только не работал: ювелиром, зубным протезистом, конферансье, стилистом, менеджером дутых игрушек, лектором общества «Знание – сила», инспектором транспортных контролеров – и на каждом поприще, судя по киванию его головы в телеящике, раскрывал все новые грани своего таланта. Но не хватало размаха.

– И вот однажды Голос свыше, – продолжал Аркаша взывать внимание оцепеневшей палаты, – донес мне, что мое призвание – быть художником. Я купил краски, палитру, холсты и тут же понял (это было сверкнувшее озарение), что скучный и унылый реализм – это не для моей кисти: реализм давно деградировал. Для зеркального отображения жизни есть фотоаппарат. Не правда ли? Все беды – от деградантов реализма. Что есть высший и всеобъемлющий символ в искусстве? – вдруг озадачил Бройлер телеаудиторию. – Вы тоже дебилы, дауны и деграданты! Собрались тут… Три Д – дебилы, дауны и деграданты!!! ЯЙЦО! Только яйцо является самым совершенным творением природы и высшим символом искусства! Курица – яйцо – цыпленок! Три субстанции, и последняя, самая совершенная, – это, заметьте, не курица, а цыпленок. Он маленький прогрессист! У него – космическая жажда жизни!.. Я работал как полоумный, я знал, мое творчество ждут современники и потомки, я рисовал «Яйцо – солнце», «Яйцо – небо», «Яйцо – море», «Яйцо – толпа», «Яйцо – президент», «Яйцо – уши», «Яйцо – зад», «Яйцо – яйца», «Яйцо – тщеславие»… Я изобрел новое направление – «ЯЙЦИЗМ». И все картины стал писать не кистями, а только куриными перьями. Мазки получались тонкими, воздушными и фантастическими. У меня появилась масса поклонников, обожателей, про меня писали в газетах, свою работу я отправил президенту страны. Я устроил персональную выставку прямо на воротах, стенах этого жалкого областного музея. Народ пришел в состояние осмысленного шока, а к жалким реальщикам, я имею в виду авторов картинок, выставленных в музеоне, никто и не ходил. Хотя они и занимали там все внутренние стены. Зато мои ЯЙЦА оплодотворили весь город, кто восторгался при этом, кто – нет, мне мало было дела. Как быку-производителю, который, осуществляя свое скотское удовольствие, может, только в холке имел пару граммов серого вещества, руководящего процессом продолжения рода.