Петр Катериничев - Повелитель снов Страница 45

Свиридов покраснел от досады, огрызнулся:

– То есть вы официально забираете у меня подозреваемого…

– Да у нас просто дружеская вечеринка с однополчанином, Олег Петрович. Дружеская. Ну и пойди навстречу.

– Я вынужден буду написать докладную по команде…

– Пиши. Только – кому? Вчера твоего непосредственного начальника сняли; его непосредственного начальника – слили. Спросишь, почему? Не поняли генералы субординации и остроты момента. Не хватило им, друг мой Свиридов, патриотического чутья и национального чувства! Вот и поразмышляй! То ли генеральские погоны примерять станешь, то ли – в отставку пойдешь с формулировкой «служебное несоответствие»!

Генерал выдержал соответствующую паузу, улыбнулся примирительно:

– Понимаю, в том, что трупы давние и недавние «зависли», – не твоя вина; опер ты хороший, оттого и держим. Но и сам рассуди: вину мне что, на себя возлагать? Где ты видел генерала, что-то возлагающего на себя, кроме папахи? Эх, друг Свиридов, такие теперь времена: не верь светофору, верь идущему на тебя транспорту!

Да ты не расстраивайся шибко: поезжай, выспись, завтра будет день, тогда, глядишь, все и прояснится.

Свиридов смерил меня взглядом, процедил сквозь плотно сомкнутые губы:

– До утра он может и не дожить.

– А это – его проблема, – радостно откликнулся генерал, развернулся и быстро прошел в зал.

Полковник Свиридов скрылся за тонированным стеклом автомобиля и исчез в ночи. А я остался стоять на опустевшей площадке перед зданием с остановившимися часами, освещенный, как мишень в тире проезжего балагана… И мне хотелось, чтобы была темень, кромешная, и в памяти блуждала лишь одна строка: «На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси… Если только можно, Авве Отче, чашу эту мимо пронеси…»[22]

Глава 59

«Гул затих, я вышел на подмостки…» Мы прошествовали в зал, уставленный по периметру огороженными, подобно ложам, столиками, за которыми расположились слушатели; лица их лишь угадывались в полутьме… Здесь в эту ночь мне ничто не грозит. И можно расслабиться… Но – как? А потребовать бы ведро водки, кошку, чтобы мяучила надрывно и жалостливо, а я бы заливал зеркальный паркет скупою мужскою слезой и – страдал: «Э-э-э-х, таска-а-а-а…»

Еще два лица показались мне в полутьме смутно знакомыми, но различить их я не успел… Нас с доктором Ростовцевым проводили за стол; как и остальные, он был идеально пуст и накрыт черной скатертью; перед каждым лежал пустой нотный стан и – томики стихов, обернутые в одинаковую бумагу.

– Вам повезло, Олег. С подобными импровизациями Эжен выступает лишь дважды в год, и знают о них лишь посвященные…

Посвященные – во что? Но и этот вопрос, как и многие, что задавались мне этим городом, остался без ответа. Да и нужны ли они?.. Те, кто знает, зачем живет, не знают, как жить. А те, кто знает, как жить, не задумываются над первым… Я же… И первый, и второй – тайны, покрытые для меня мраком… А жизнь уязвима и кратка, длись она даже век… И человек теряется в ней, как песчинка в Аравийской пустыне…

– Зачем нотные листы?

– Любой из гостей, если захочет, может написать что-то, и Эжен разовьет тему… Но… Это считается здесь нетактичным. Все предпочитают открывать томики и выбирать стихи – наугад. Получается некая психологическая игра, в которой, впрочем, немало мистики… Ну а если добавить гениальные импровизации Эжена…

Я только помотал головой, а в ней, пустой, как двухтысячелетняя краснофигурная амфора, плавала строфа «Грибоедовского вальса» Саши Башлачева: «…но случился в деревне с сеансом выдающийся гипнотизер…»

Блестящая поверхность пола, подиум, небольшая сцена, погруженный во тьму зал, и только крутящийся зеркальный шар под потолком орошал черное пространство наверху мнимым млечным сиянием…

Эжен появился в белом фраке; длинные его волосы были набриллиантинены, лицо бледно, и более всего в странном этом освещении он походил на Пьеро… Так и казалось, он сейчас взмахнет рукавами и начнет декламировать – тонко, ломко, пронзительно: «Пропала Мальвина, Мальвина моя…»

Но музыкант лишь поклонился, сел за клавиатуру синтезатора…

Первым решился мужчина средних лет… Он открыл наугад лежащий перед ним томик, прочел отчетливо, почти без всякого выражения:

Как многодневная усталостьЛожится снег.И сколько нам еще осталосьМинут на всех?И сколько нам еще осталосьНа всех невзгод?Пустых прощаний, и вокзалов,И непогод…

В белесой тьме не различаюДомов и лиц.Холодной пылью засыпаетЛиству страниц.К асфальту небо прикоснулось —Тень пустоты…Домов декабрьская сутулость —Отстрел мечты[23].

Эжен застыл на своем возвышении, потом, едва касаясь, провел пальцами по клавиатуре… И словно теплый ветерок пробежал над залом, едва шевеля листву деревьев, но уже угадывается близкая осень с ее легкой, невесомой, как летящие над зеленой стрельчатой озимью паутинки, грустью… А потом – словно черный провал ноября, и осень делается строгой, и холодные нити дождей струятся с оловянного казенного неба, и листья обвисают линялым тряпьем, и капли стынут на изломах черных сучьев, и земля вдруг запахнет остро, призывно… А мир сделается волглым и серым – в ожидании снега.

Снег должен пасть пушистым покоем, сгладить неприглядное сиротство оголенного леса, разоренных гряд, убогое бездорожье неяркой, милой земли… И его все нет, нет, нет… Порою срывается с низких туч мокрая крошка, сыплет, покрывая озябшую землю грязной холодной хлябью, и озимь трепещет предчувствием близкой гибели.

Снег возникает, как чудо. И день и другой небо напитывается тяжестью, нависает, делая мир беспокойно-растерянным, и люди мечутся – ломкие, уязвимые, беспомощные, они словно ищут покоя и – не находят…

А мир постепенно мутнеет, обращаясь в сумерки, пока не опустится вечер – черный, непроглядный, от которого хочется укрыться за желтым светом абажуров, за золотом плотных портьер, в тепле янтарного чая и хмеле пурпурного вина… И год бредет к закату налитой тяжелой, свинцовой усталостью, сковавшей землю… И – жизнь бредет к закату… И закат этот смутен за пеленою, и хочется бежать, но бежать некуда – слишком малы пространства усыпанных снегом улиц, слишком черны зеркальные провалы окон… И душа мечется и летит, и, не в силах взмыть и оторваться от земли, падает в мягкое, уже подтаявшее месиво, и кажется, – это ангел с изломанными крыльями, и он бредет, прикрываясь ими, будто серым мокрым плащом, и путь его укутывает мгла, и та, что позади, и та, что вокруг, и та, что будет…

И острые стрелы поземки несутся по ночным, заиндевевшим, отполированным слюдяной коркой льда улицам, а на площади – вихрятся смерчами у ног каменного истукана на высоком гранитном постаменте. Словно статуя Командора, он застыл перед темным зданием, безлично взирающим на подвластный город и неподвластный снег пустыми провалами черных окон…

И никто не увидел, как в этой мгле ангел вышел на высокий берег и, отбросив вымокшие крылья, оставил коченеющий город и взмыл в прозрачно-строгое ночное небо.

Глава 60

…А потом звучала другая музыка и другие стихи… И снова музыка… И когда все закончилось, Эжен встал, молча поклонился, холодный, отрешенный и безразличный, и – ушел. Аплодисментов не было, не было ничего, что обычно сопутствует успешному концерту… Да и разве это был концерт?.. Когда Эжен звуками будил в душах людей такое, что они забыли давно и зареклись вспоминать… И сейчас расходились молчаливые и немного оглушенные тем, что произошло или еще происходило с ними, и видения собственных жизней или смертей еще теснились в их воображении… Все боги и все демоны живут в каждом из нас, все герои, все великие деяния, все блестящие победы и гениальные достижения, но людям – страшно пробудить их… Ведь тогда жизнь их переменится и никогда не сделается прежней…

С доктором Ростовцевым, да и вообще со всеми я простился кивком и побрел по опустевшей набережной в сторону дома. Воспользоваться автомобилем мне даже в голову не пришло… Ночной шепот волн сплетался со звуками и видениями в душе моей, и я брел этим полусном, и море казалось порой нарисованным – столь четки и рельефны, словно скрученные из проволоки, были белые гребешки волн, столь ирреальны темные помпезные здания, столь глумливо-виртуальны светящиеся вывески круглосуточных игровых залов…

И – снова услышал музыку, и увидел одинокую фигурку музыканта за парапетом у моря, едва плещущего на берег и, казалось, засыпающего под эту мелодию:

Из края в край вперед иду, и мой сурок со мною,Под вечер кров себе найду – и мой сурок со мною…

Эжен сидел на камне, закутанный в длинный балахон, и играл на флейте. Как он здесь очутился – волею ли Гермеса был перенесен со скоростью мысли или…

Впрочем, мог просто приехать на машине любого из гостей. Рядом стояла бутылка дорогущего коньяка. Я хотел было пройти незамеченным, но подумал вдруг, – что, если Эжен напьется, упадет в воду и утонет? Или с ним приключится что-то еще? Страха за себя не было вовсе. То ли устал опасаться, то ли просто устал настолько, что перестал воспринимать этот ночной город явью и он стал для меня городом снов… А в снах, даже кошмарных, все жутко, но ирреально и проходит с наступлением утра. Или – нет?..