Андрей Кокотюха - Охота на маршала Страница 46

– Говори, Ваня, не тяни. Что?

– Ну… В общем, так… – Борщевский прокашлялся. – Вижу, как оно все поворачивается. Я тут тоже жизни всем подпортил…

– Ерунду не пори. Что, Иван?

– Ты знай, Аня… Если что, если вдруг… Мало ли… Не вырулим мы с Павлом ничего, и такое всякое… Короче, одна не останешься. Я никуда не денусь, рядом буду всегда. Понимаешь?

Улыбка, появившаяся все-таки некстати, медленно сползла с лица Анны.

– Хоронишь?

– Кого?

– Митю. Мужа моего. – Обида в ее голосе смешалась со злостью. – Полдня не прошло, как его забрали. Ты уже на его место метишь. Так, нет?

– Аня…

– Да, Аня! – резко оборвала она. – Аня я, в паспорте записано – Анна Борщевская! Не меняют пока документы, недосуг! Ты воевал, умирал, оживал, а что у тебя в голове сейчас, Иван? Одни на войне рано повзрослели! Ты вроде как наоборот, совсем в дитя малое превращаешься! Игрушка ничейная остается, место столбишь!

– Аня…

– Хватит! – оборвал его робость резкий ответ. – Хватит, Борщевский! Брось эти разговоры! Мысли тоже! Дмитрий, мой муж и твой друг, ни в чем не виноват. Вы, мужчины, узнайте, как это можно доказать и кому! Я, жена и женщина, своим делом займусь! Когда Митю отпустят, я ничего ему рассказывать не стану! – И, чувствуя, что пора брать себя в руки, снизила тон, сказала примирительно: – Извини, Ваня… Нервы… Спасибо, все равно спасибо. Я ценю, я все понимаю…

– Ладно, – грубовато ответил Борщевский, надевая кепку. – Проехали. Ты как хочешь, так и думай. Я ничего такого, просто… А ну тебя!

Отмахнувшись, Иван решил больше ничего не говорить.

Молча повернулся, вышел вслед за Соболем.

Не видел, как Анна перекрестила воздух ему вслед. Неумело, всегда боялась это делать, предрассудки как-никак. И все-таки с некоторых пор стала класть крест вслед Дмитрию всякий раз, как за ним закрывалась дверь. Сегодня, когда увели, тоже не сдержалась.

А теперь вот Ивана провела.

– Думаешь, если у тебя руки нету, я тебя посадить не смогу?

– Ничего я не думаю.

– Оно и видно, Стеклов. Очень даже хорошо видать, что башка твоя дурная работать не хочет. Как и ты сам. И пятьдесят восемь-десять я тебе, сволочь, нарисую прямо сейчас.

– Рисуй, – вздохнул Стеклов. – Устал я от тебя, капитан.

Высокому седому мужчине, которого в отдел МГБ доставили около полудня, по документам было всего тридцать два. Разница между ними – в год. Если совсем точно – Аникеев был младше на девять месяцев. Но выглядел мужчина значительно старше, и не только из-за ранней седины. Капитан наблюдал перед собой яркое и красноречивое подтверждение тому, как один прожитый на войне год считается за два, а то и за все три.

Сидевший напротив Клим Никитич Стеклов ушел на фронт в сорок первом, попал в окружение, затем – к партизанам. После их расформированный отряд пополнил регулярную воинскую часть, Стеклов брал Киев, прошел Польшу, ранение получил под Одером за несколько месяцев до конца войны, с левой кистью пришлось расстаться. Демобилизовавшись, приехал в Бахмач. Его семью уничтожили немецкие каратели еще летом сорок второго. Тогда партизаны разгромили полицейский пост, убили при этом нескольких шуцманов. В ответ немцы взяли в заложники пятьдесят женщин, стариков и детей, хватали наугад, не позволили взять вещи, люди сразу все поняли, но надеялись до последнего – даже когда хату, в которой заколотили заложников снаружи, полицаи облили бензином, а немцы подожгли.

Потеряв своих, Стеклов пришел к чужим: сержант, лежавший рядом в госпитале, написал Климу адрес, просил найти родню, если живы, передать жене его личные вещи. Всего и добра-то – кисет, военная газета, где сержант есть на групповом фото, дешевое обручальное кольцо и медный крестик на шнурке, с которым тот не расставался. «Глянь-ка, – говорил, – шнурок-дурак перетерся, и амба, подстрелили. А эти – Бога нет, Бога нет…» О ком это он, Стеклов не спрашивал. Без того понятно.

Вдова и двое детей, мальчик и девочка, чудом пережили оккупацию. Климу удалось их разыскать, женщина плакала, дети сдержались: видать, хлебнули войны, раньше срока затвердели. Но однорукого фронтовика, принесшего дурную весть, чужая семья попросила остаться. Случилось это прошлой весной, а уже к осени Стеклов расписался с новой женой, оформил отцовство. Так в его жизни появились люди, о которых инвалид войны мог заботиться. Конечно, внешне мужчина заметно изменился, выглядел пусть не стариком, но человеком достаточного серьезного возраста. Однако внутренне это, по собственным ощущениям, делало Клима сильнее и крепче, чем прежде.

Аникееву же было глубоко плевать на внутреннее состояние инвалида. Начальник отдела МГБ не знал подробностей его боевой биографии, считая себя ничем не хуже, наоборот – во многом лучше, чем этот полурукий в старой гимнастерке.

При других обстоятельствах это чувство превосходства никак не проявилось бы. Вероятнее всего, бывшего старшего сержанта Клима Стеклова не задержали бы на станции, не волокли сюда, к нему в кабинет. Или капитан ограничился бы профилактической беседой. Может, подержал бы инвалида в камере до вечера, исключительно в воспитательных целях.

Но грудь Стеклова украшали награды.

Капитан Аникеев, верой и правдой служа государству, стоя на страже его безопасности, не мог похвастаться таким иконостасом медалей. Сам он носил нагрудный знак «Заслуженный работник НКВД», полученный два года назад. Прекрасно понимая – отмечены не лично его, чекиста Аникеева, заслуги: значки вручали группе сотрудников по случаю круглого, десятилетнего юбилея их службы[35]. Между тем он искренне считал свой участок несения службы Родине более важным, чем передовая, – ведь скрытый внутренний враг, если его не выявить вовремя, непременно ударит в спину.

Только грудь в медалях все равно у Стеклова

– До тебя хоть доходит, что ты – паразит, а, Стеклов? – Капитан спрашивал не грозно, миролюбиво, одновременно вертя в пальцах тонко отточенный карандаш. – Прикрываешь свое нежелание трудиться, лень свою дремучую вот этим вот. – Острие карандаша указало на медали. – Повторяю еще раз: статья пятьдесят восемь, пункт десять. Антисоветская агитация и пропаганда. Стандартный срок для таких, как ты, – пять лет. Советская власть гуманна, Стеклов, здесь ты верно рассчитал. Учтем фронтовые заслуги, инвалидность, двоих детишек на иждивении. Но срок получишь. А судимость по такой статье знаешь, как потом догоняет? Всю жизнь мыкаться, оно тебе надо?

– А ты, капитан, тут, в кабинете, на всю жизнь окопался? Или как?

Подозрения Аникеева в который раз подтвердились – седой мужчина без левой кисти, сидевший напротив, не боялся его. Даже не уважал. И, самое противное, не собирался скрывать свое отношение.

– Товарищ капитан государственной безопасности, – проговорил он, чеканя каждое слово. – Товарищ капитан. И на «вы». Забыл, как обращаются к старшим по званию? Я же покуда для тебя товарищ, Стеклов. Стану гражданином капитаном – поздно будет.

– За что меня арестовали, товарищ капитан? – Седой специально сделал ударение на нужном слове.

– За антисоветскую пропаганду, – терпеливо повторил Аникеев. – У тебя что на груди? Две медали «За отвагу», три – «За боевые заслуги», одна – «Партизану Отечественной войны». На ней портреты товарищей Ленина и Сталина, между прочим. Тебя родина наградила, а ты ее, родину, позоришь! Ты товарища Сталина позоришь, мразь!

Сорвавшись на крик, Аникеев быстро взял себя в руки. Осознав: старший сержант в стираной гимнастерке, увешанной старательно начищенными медалями, со странным спокойствием и недоступным его пониманию терпением ожидает своей участи.

Точно так вел себя утром майор Гонта: сбитый с ног, не пытался сопротивляться, даже старался по возможности сдерживать крики. Понимал ведь – никто и ничем ему уже не поможет. И при этом все равно угадывалось в нем нечто, к чему сам Аникеев, проводивший немало подобных допросов, пока не привык: есть боль, заметно отчаяние, только почему-то не угадывается страх. Тот, который читается в глазах всякого гражданского или вчерашнего сотрудника органов, когда МГБ выявляет их враждебную советскому строю сущность.

Пытаясь объяснить это хотя бы себе, Аникеев не придумал ничего другого, кроме толкования: «Они снова на войне». Он никогда не ходил в атаку, но однажды долго пил с одним армейским офицером, и был момент, когда тот проговорил, глядя на капитана и не видя его: «Вот выходишь из окопа, начинаешь орать. Не от куражу, со страху. Бежишь прямо как в последний раз. И самое поганое – нельзя не бежать, нельзя не орать. Нельзя там по-другому. Не выживешь. Понял? А, что ты там понял…»

Стеклов молчал, явно не желая вести с Аникеевым хоть какой-то осмысленный разговор. Поэтому капитан продолжил, по-прежнему тыча в него карандашом, словно пистолетным дулом: