Николай Стародымов - Братишка, оставь покурить! Страница 46

— Ладно, Радо, так и быть, уговорил, давай говорить откровенно. Что ты мне хочешь сказать?

Серб тоже перешел на тон серьезный.

— Ты же знаешь, что я тебя уважаю и не стал бы советовать что-то плохое…

Я поморщился и бесцеремонно перебил его:

— Ну я же сказал тебе: ближе к телу, как говорил Мопассан.

Однако и после этого серб-разведчик начал не сразу, после паузы.

— Короче говоря, тебе надо уезжать, Костя, — наконец решился он.

Открыл Америку! О том, что ты мне предложишь именно это, я знал уже с того момента, когда ты переступил порог моей камеры!

Однако я ничего не сказал, продолжал молча жевать. Картошка уже кончилась, поэтому я уписывал мясо.

— Пойми, Костя, тебе теперь тут оставаться никак нельзя… — очевидно расценив мое молчание как добрый знак, бодрее продолжал Станич.

— Ну, это ты брось, не это главное, — остановил я Радомира. — Речь сейчас идет о другом.

— Это о чем же?

Судя по тону серба, он понял, что я хочу сказать, и приготовил для этого ответ.

— Если я надумаю уезжать из Краины, мне нужны будут документы.

— Дозволу тебе Славко сделает сразу, как только ты согласишься покинуть зону боевых действий, — поспешно ответил Радомир.

— Может быть, — не стал спорить я, хотя этот пункт тоже вызывал у меня сомнение. — Но главная проблема в другом: у меня нет надежных российских документов — сюда я приехал по липовым.

Это для Ставича было полной неожиданностью.

— Вот как? А почему ты мне не рассказывал об этом раньше?

Как ответить на такой вопрос?

— Потому что не было нужды, не было необходимости, — пожал я плечами. — Зачем грузить друга лишними проблемами?

Радомир поскреб ногтями затылок.

— Дела-а… А те документы, что ты сдал по приезде сюда?

— Я же сказал: это «липа». Подделка. Они ненастоящие.

— А где у тебя настоящие?

Слов нет, сидящему передо мной человеку я верил. Сказал бы он мне сейчас: «пошли в разведку!» — я бы пошел без колебаний. Понимаю прекрасно, насколько избито это сравнение, да только в данном случае я ведь и в самом деле степень надежности человека по разведке оценивал.

К слову, поведение человека в бою и в жизни нередко слишком разительно разнятся, чтобы проводить между ними прямые параллели. В свое время меня поразила судьба такого легендарного человека, как лейтенант Ильин. Что я о нем знал, что помнил из того, что проходили в школе? (К слову, какое точное определение — именно проходили). Ну, участник Чесменского сражения, ну, поджег своим брандером турецкий флот — и после этого затерялся между страниц истории… О его дальнейшей судьбе я совершенно не задумывался, а если бы вдруг заинтересовался и не обнаружил больше в истории военно-морского флота никакого следа его, рассудил бы, что не всем же, право, становиться адмиралами… Между тем судьба Дмитрия Сергеевича Ильина заслуживает куда большего внимания потомков, и пока еще, насколько я знаю, не нашла своего биографа.

Он и в самом деле участвовал в Чесменском сражении русской эскадры против турецкой в 1770-м году. Русский флот, которым номинально командовал граф Алексей Орлов (удаленный от двора фаворит любвеобильной Екатерины и губитель, если верить исторической легенде, несчастной «княжны Таракановой»), а реально адмирал Григорий Андреевич Спиридов, был по всем показателям слабее турецкого, которым командовал капудин-паша Хасан-бей и который, укрывшись после потери флагманского корабля в Чесменской бухте, оказался под прикрытием береговых батарей. Командующие обоих флотов понимали бессмысленность лобовой атаки. И тогда русские решили направить в бухту четыре брандера, которые должны были бы поджечь сгрудившиеся на тесной акватории деревянные дредноуты Великой Порты. Брандер — это, по сути дела, торпеда того периода. Начиненная порохом или нефтью, он подплывал к кораблю противника, намертво сцеплялся с ним и поджигал или взрывал его. От современной торпеды его отличала одна только «мелочь»: шел брандер на веслах, сцеплялся с кораблем противника человеческими руками и фитиль поджигали тоже люди. Только после этого они могли спасться. Фактически то были смертники, камикадзе, хотя, в отличие от японских «торпедоводцев», у них оставался призрачный шанс на спасение. Была у них и еще одна особенность: камикадзе для единственного старта воспитывались едва ли не с детства — русские офицеры буквально спорили между собой за высокое право идти в такую смертельную огненную атаку.

Под Чесмой к турецкому флоту было направлено четыре брандера, каждый под командой офицера. Имен двоих я не запомнил, но один из них возглавлялся, ни много ни мало, князем Гагариным, что уже само по себе говорит о высокой чести идти в столь опасное предприятие. Однако до цели удалось пробиться только одному брандеру — командовал им безродный лейтенант Ильин.

Турецкий флот оказался обреченным. Пламя пожара перекидывалось с одного корабля на другой, взрывы пороховых погребов сотрясали воздух. И результат оказался ошеломляющим: турок погибло 10 000, русских только 11.

С донесением о столь блестящей победе в столицу Российской империи был послан подлинный герой сражения — Дмитрий Сергеевич Ильин… Этого ему не смогли простить остальные участники сражения, которые еще накануне готовы были жизни положить «за други своя», в том числе и за того же Ильина.

Финал истории банален и печален. Героя погубили интриги. Правда, капитаном 1 ранга он стал, да только жизнь свою закончил в бедной деревеньке, в нищете, напрочь забытый своими современниками.

… К чему я вдруг вспомнил про несчастного лейтенанта, который совершил подвиг, равных которым не так много знает история?

А, вот! Да, я полностью доверился бы Радомиру, если бы мне сейчас пришлось с ним идти в бой. Но тут — иное. Он должен был сейчас склонить меня к какому-то решению. К какому? Чем оно, это его решение грозило? Что оно могло бы мне дать?

И не только мне — Мириам тоже. Мы в ответе за тех, кого мы приручили. Прекрасные слова летающего графа. Только сейчас, помимо этих слов мудрого Лиса мне сразу вспомнилась и прекрасная Роза, которая боялась сквозняков и у которой всего только и было, что три шипа от всех напастей нашего сложного мира. Ее Маленький Принц накрывал прозрачным колпаком… Ну а Славко, Радомир, да и я тоже, сейчас, похоже, готовы такой хрупкий защитный колпак, в котором, доверившись мне, попыталась укрыться Мириам, разбить вдребезги.

Неужто я влюбился? — удивленно поинтересовался внутренний голос. Нет же, нет, мне ее просто жалко — подумал я в ответ я. И сам же почувствовал неискренность этих слов.

Впрочем, опять меня не туда понесло, эту мысль я потом додумаю.

Сейчас важнее другое: верить ли Радомиру? Вернее не так: в какой степени верить Радомиру?

— Эй, друже, ты где?

Меня из задумчивости вывел голос серба. Он глядел на меня с понимающей полуулыбкой.

— Я ведь тебя понимаю, Костя, — с сочувствием сказал он. — Кругом понимаю. Да только сколько ты ни молчи, проблемы ведь сами собой не разрешатся. Давай обсудим, что тебя волнует, может, что-то и придумается.

Кто ж спорит, понятно, что не разрешатся. Но и не думать о них, на самотек пускать тоже не дело.

— Я и не молчу…

Радомир не сдержался, весело засмеялся.

— Это ты-то не молчишь? Да из тебя вообще слова не вытянешь… Только сказал бы мне о чем молчишь — может, что-то и придумали бы вместе.

Ага, сейчас я тебе скажу, что думаю о том, в какой степени могу доверять тебе…

— А о чем мы говорили?

Это я помнил. Просто попытался выиграть еще несколько мгновений на размышление.

— Ты сказал, что у тебя поддельные документы, по которым ты к нам приехал и что по ним ты не можешь возвращаться в Россию. А я спросил, где у тебя подлинные документы. Ты не ответил.

— И не отвечу.

Он удивленно вскинул брови.

— Почему? Ты мне не веришь?

— Не в том дело, — поморщился я, потому что он точно угадал одну из основных причин, почему этого не сделаю. — Дело в другом.

— Так в чем же дело? — повторился он. — Неразрешимых проблем вообще не бывает.

Блажен, кто в такое верует. Мне доводилось слышать такую мысль: девяносто процентов неразрешимых проблем постепенно разрешаются сами собой, в то время как остальные десять решения не имеют вообще. Вывод: если проблема кажется неразрешимой, ее лучше не трогать. Не скажу, что я уверовал в такую теорию сразу и безоговорочно, однако в определенной степени резон в ней виделся.

Однако в данном случае на самотек пускать развитие проблемы было нельзя. Слишком многое поставлено на кон. Да и не оставят меня в покое, вынудят принимать какое-то решение. Или, еще хуже, примут его за меня сами.

Я взялся за свой стаканчик, молча опрокинул его в рот. И принялся жевать оливки, сплевывая косточки на одну из освободившихся от пищи тарелочек. Радомир понял, что я ему отвечать не желаю. Однако не обиделся.