Стивен Хантер - Гавана Страница 46

Фрэнки зашел за дом, и, слава богу, там не оказалось ни детей, ни собак, ни прислуги. Такое вот дерьмо часто мешает работе. Он проник в патио и, не зная, что делать дальше, на какую-то секунду присел на корточки под широко раскинувшейся пальмой, рядом с которой стояли вычурные садовые стулья из сварного железа, ощущая яркий свет солнца, жару, густой аромат цветов, жужжание насекомых. Перед ним были две двери, затянутые москитной сеткой. Через них можно было попасть в разные части дома. Он пытался решить, куда же ему идти, но тут его лишили права выбирать решение, и он подскочил от неожиданности. По какой-то непонятной причине капитан Латавистада вдруг тоже вступил в дело, и воздух сотрясла оглушительная дробь длинной пулеметной очереди, прогремевшей в глубине дома.

Кастро гораздо больше нравился вкус докуриваемой сигары, чем только что закуренной: в окурке была настоящая крепость, от которой начинала чуть заметно кружиться голова. Он лежал на спине, голый, и лениво следил за струйкой дыма, медленно поднимавшейся к потолку. Это дым истории вился над ним, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, и лишь сильный человек мог заставить его подчиниться себе. Он, Фидель Кастро, обладал необходимой силой. Когда-нибудь он станет знаменитым. Это было видно уже по тому, как другие уважали его, и стремились к его вниманию, и жаждали его власти над собой. Это было видно из того, что, когда он говорил, нужные слова в нужный момент магическим образом приходили ему в голову; он владел толпой и мог превратить ее во что захочет: хоть в злобное чудовище, крушащее все на своем пути, хоть в скорбящую мать. Это было видно из того, как он всегда выигрывал дебаты и мог невероятно быстро превратить любые факты в недостающие аргументы — неоспоримые, несокрушимые, необоримые, как сила самой природы. Это было видно из того, как он умел мгновенно вникать в самую суть вещей, достигать их потаенной сердцевины и за считанные часы полностью усвоить такую сложную систему, как, например, марксизм, обнаружив ее исходные предпосылки и точно увидев все возможности для ее приложения к реальности. Он никогда не встречал никого равного себе, никого, кто мог бы противостоять ему или...

«Матерь Божья, смилуйся над несчастным грешником. Господи Иисусе, воззри на меня, ибо я согрешил. Господи Боже всемогущий, молю Тебя, не дай моим земным дням окончиться здесь и сейчас, хотя я недостоин Твоей милости и...»

Грохот выстрелов, настолько оглушительный, что на миг это парализовало его, стал тем средоточием, вокруг которого вращалась вся вселенная. Ничего другого в мире не существовало. Пока он лежал в оцепенении и молился, к пулеметной дроби присоединился рев яростного убийцы, а вся атмосфера в доме исполнилась жестокости, хаоса и страха. Его страха. Он дрожал и трясся, он хныкал и молился, он чуть не обделался. А потом стало тихо. Он услышал металлический звук щелкающего затвора и чье-то тяжелое дыхание, результат физических усилий. Совсем рядом он ощутил присутствие своего врага, своего потенциального убийцы. А в следующее мгновение стена над его головой взорвалась, обдав его брызгами штукатурки и отколовшимися щепками, которые били, словно струя из мощного брандспойта. Грохот сделался прямо-таки невозможным. И вообще весь мир катастрофически рушился, превращался в пыль вместе со стенами комнаты, которые женщина украсила изображениями Богоматери, фотографиями ее самой, ее мужа и их многочисленных родственников.

Он имел достаточно опыта, чтобы понять: кто-то стреляет в него из мощного автоматического оружия. Ему захотелось оказаться далеко-далеко отсюда, уткнуться лицом в грудь матери. Но в следующее мгновение инстинкты совладали с охватившей его на эти мгновения паникой, он скатился на пол и пополз к выходу, который, казалось, находился немыслимо далеко, а пулемет выпустил еще одну очередь, пропилив длинную дыру в стене комнаты.

Капитан пинком распахнул входную дверь. Оружие он держал наперевес, и оно торчало перед ним, словно копье сказочного рыцаря, как будто Латавистада хотел таким образом выразить свое презрение к мягкотелости буржуазии, которая не имела сил и решимости, чтобы сделать то, что необходимо, но зато идеализировала революцию, считала ее восхитительной и без памяти любила вольнодумцев, безбожников, карьеристов. Его психопатия резко обострилась, а чресла напряглись от предвкушения экстаза. Он должен был крушить, убивать, уничтожать, чтобы подтвердить свое верховенство в этом мире. Ему был срочно необходим враг.

Первой ему подвернулась полная голая женщина с обвисшими грудями и пухлым животом, выпиравшим над лобком, покрытым густыми курчавыми волосами. Она ела в кухне бутерброд и в крайнем недоумении уставилась на незнакомца. Если бы она испугалась, он, может быть, и оставил бы ей жизнь, но его возмутило то, что толстуха не воздала должное его великолепию, и он буквально разрезал ее пополам при помощи своего семимиллиметрового «мендосы», выпустив целый магазин. Кровь разбрызгалась по всему помещению, с равным презрением окрасив и стену, и пол, и столешницу, и кухонную утварь.

Просто поразительно, как быстро расходуется магазин на двадцать патронов! Латавистада торопливо выдернул магазин из гнезда, достал из кармана другой, вставил на место, защелкнул, повернулся, все так же держа в руках тяжелый — восемнадцать фунтов — пулемет с беспомощно болтавшейся в воздухе сошкой, и принялся палить прямо по стене, за которой должна была находиться соседняя комната.

Как же великолепно все рушилось! Оружие — вот настоящий бог! Повсюду, куда только он ни направлял пулемет, мир взрывался с вулканической яростью, предметы разлетались на куски, подскакивали в последней пляске либо просто испарялись. В комнате стало темно от пыли и дыма. Пули проделали несколько дыр в водопроводных трубах, и оттуда ударили тугие струи воды. Казалось, будто из артерий здания хлынула кровь. Горячие стреляные гильзы, подскакивая со звоном, раскатывались по полу. Все это произвело глубокое впечатление на капитана, считавшего себя скромным орудием осуществления таких вот дел в этом мире.

Ого, снова кончились патроны. Снова прекрасная вещь бессильно обвисла, словно дохлая собака, израсходовав все свои силы в продолжительной судороге. Он деловито опустился на одно колено — от сотрясений оружия заныло плечо, — отодвинул защелку, торчавшую из корпуса рядом с магазином, выдернул рожок, достал из кармана другой, вставил его в замок, услышал четкий щелчок, протянул руку вперед и передернул затвор с четкими звуками «снаппити-снап-снап».

Он выпрямился. Ну а теперь, где же этот cabrone? Куда сбежал этот щенок? Иди к папочке, малыш. У папы есть для тебя славный сюрприз. Иди, иди, сынок. Тебя ждет сюрприз.

«Ну что, он отстрелялся?» — гадал Фрэнки. Ему нисколько не хотелось попасть под пулю своего доброго друга капитана, который, похоже, спятил, дорвавшись до стрельбы из пулемета. Он громил все. Так всегда поступали люди определенного сорта: врывались и начинали крушить все вокруг. Но Фрэнки вдруг представил себе, как будто он получил штук этак одиннадцать пуль прямо в брюхо и лежит, истекая кровью, под раскидистыми пальмами, вдали от нью-йоркского асфальта, и вместе с ним умирают все его грандиозные планы и вновь открывшиеся перспективы. А этого ему совершенно не хотелось.

Поэтому он поспешил выбраться из патио, предоставив капитану возможность завершать разгром и возложив на него всю ответственность за зачистку. Пулемет капитана снова застрочил.

Кастро нашел убежище в ванне. Ему пришлось пережить форменную бомбардировку, во время которой чугунная посудина сотрясалась и оглушительно гремела: убийца, кто бы он ни был, высадил в темное помещение целый магазин. Пули рикошетировали от ванны, колотя в нее, как в гонг, возвещавший о неминуемой гибели, и отлетали неведомо куда. Он лежал голый и беззащитный, чувствуя кожей летевшие сверху осколки стекла, щепки, куски металла, пыль и каменное крошево. Он знал также, что он уже мертв. Много ли времени потребуется для того, чтобы разыскать его?

Капитан смотрел на кровать прелюбодейки. Простыни были скомканы и пестрели пятнами пота и другими, которые остаются после сношения. Он сразу же учуял запах сигары любовника. Он только что осмотрел ванную и туалет, прошив их очередями. Но кровать оскорбляла его кубинскую мужественность. От нее прямо-таки разило незаконным удовольствием, и это было прямым вызовом его публичным домам и его истовой католической вере. Это оскорбление пробудило в нем какое-то атавистическое начало, и вместо того, чтобы искать мужчину, которого он должен был убить, он решил наказать кровать.

Это очень походило на самое настоящее смертоубийство. Пули рвали подушки и взметали в воздух клочья перьев, сразу же заполнивших комнату снегом, а матрас подскакивал, словно большое животное, терзаемое приступами сильной боли. Магазин еще не успел опустеть, а кровать уже, так сказать, испустила дух: она сильно накренилась, так как пули сломали две ножки с дальней стороны, пружины торчали из прорех обшивки, словно издыхающие змеи, в воздухе висела густая пыль, по полу звенели гильзы. Все это являло собой настоящий драматический спектакль, исполненный необычайного чувственного удовольствия.