Михаил Серегин - Святое дело Страница 47

А главное, еще этим утром Костя, которому он доверял куда больше, чем диакону, сказал, что видел и Фарида, и Шишмаря в прокуратуре. И вид у обоих был подавленный, потому как ничего путного для себя они добиться не могут. Ни сделки по продаже назад развернуть, ни вообще доказать, что совершили продажу под нешуточным давлением. И единственное предложение, которое они получили от нового хозяина обоих рынков, это идти к нему в управляющие. Вот так, а вы говорите, Щеглова снимать... не дождетесь, будь он хоть трижды виновен!

– И эта... – видя, что не сумел заинтересовать своего шефа, переключился диакон, – по всему городу бачуринских выкормышей бьют. Ну, тех, кого из ментовки уже отпустили!

– Кто? – искренне удивился священник. Он полагал, что Бачурин всех под себя подмял...

– Так эта... все! – не растерялся Алексий. – Они всем ведь насолили, вот их все и бьют!

Священник хмыкнул. Еще вчера бачуринские соколы были почти всенародными героями и ходили по городу с гордо поднятыми головами, и в то, что их где-то бьют, он просто не верил.

– И зря не верите! – правильно истолковал настроение шефа диакон. – Про это теперь все знают! А еще говорят, что отпускают только тех, кто прошение об амнистии на имя президента подпишет!

Диакон был неподражаем. Он искренне полагал, что амнистию можно получить до того, как суд назначит приговор, и что нашему президенту больше делать нечего, кроме как заниматься амнистированием малолетних преступников из Усть-Кудеяра.

Но возражать Алексию отец Василий смысла не видел, а потому и ушел от него диакон, так и не поняв, удалось ему поразить своего духовного наставника масштабами происходящих событий или нет. А священник достал из стола бумагу, остро отточенный карандаш и начал готовиться к завтрашнему дню: ему предстояло наводить порядок в городе так, как умеет, – словом.

На следующий день, прямо с утра он дозвонился директорам обеих, самых главных в этой истории школ – слободской и шанхайской и договорился о проведении лекций на духовные темы, причем сегодня же, не откладывая на потом.

Перепуганные тем, что в один день лишились чуть ли не трети старшеклассников, директора идею поддержали, сместили расписание, и уже к одиннадцати дня отец Василий вышел на подиум актового зала слободской школы и начал говорить.

Он рассказывал о значении любви и прощения в человеческой жизни, о внутреннем сакральном смысле жертвы, принесенной Иисусом, о фарисейской косности и вечно противостоящем ей божественном по происхождению человеческом духе. Он говорил о гордыне слабых и альтруизме истинно сильных, о мелочной подлости и щедрости, извека присущей действительно большим людям, о грехе и его искуплении.

Пацаны слушали, затаив дыхание. Потому что каждое слово отца Василия, как влитое, ложилось на сегодняшнюю действительность Усть-Кудеяра, и за каждым библейским понятием двухтысячелетней давности отчетливо угадывалось то, что теперь тревожило каждого местного пацана.

Нет, он не пытался немедленно поставить ребятишек под знамена православия; он просто делился тем, что выстрадал сам на долгом и неоднозначном жизненном пути. И зал, наполненный выгоревшей добела под летним поволжским солнцем пацанвой, это чувствовал и принимал.

А в два отец Василий выступил и перед шанхайскими. Но на этот раз его оторвали от лекции через четверть часа после начала.

– Вас из администрации к телефону просят, – подошла к нему завуч.

– Хорошо, я иду, – кивнул священник.

Он прошел в учительскую, взял трубку, поздоровался и получил такую бурю негодования, что даже растерялся.

– Вы что себе позволяете?! – орал на него из трубки замглавы администрации. – Вы что, хотите народным заступничком прослыть?! Немедленно свернуть весь этот беспредел! Идите в свою церкву и там проповедуйте! Нечего развращать молодежь! У нас, между прочим, церковь от государства отделена! И без вас проблем полон рот! Хотите, чтобы вас посадили?! Так я вам это устрою!

Чиновник орал и орал, и за каждым его словом слышался такой мощный, такой дикий, первобытный страх, что священник лишь качал головой. Это был тот самый случай, когда виновный выдает себя с головой, утверждая, что ничего не делал, еще до того, как его об этом спросили.

– Я все понял, – кивнул отец Василий, аккуратно положил трубку и повернулся к бледным, потерянным завучу и директору. – Ничего не поделаешь, надо извиниться перед мальчишками и попрощаться... Не разрешают.

– Ничего-ничего, батюшка, – пролепетал директор. – Вы идите, мы детям все сами объясним...

Священник попытался было донести до него, что уйти из школы вот так, не попрощавшись, после того как ему позвонили из администрации, как раз и означает нагнетать обстановку и создавать негативное мнение о власти, но директор был так напуган, что не был в состоянии понять даже этой простой вещи.

– Нет уж! – всплеснул он руками. – Мы как-нибудь сами! Ради всего святого, идите с богом!

Отец Василий печально заглянул ему в глаза, но ничего истинно человеческого там не обнаружил – лишь одни полуживотные оборонные рефлексы. Директор был невменяем.

Он кивнул, прошел по гулкому и прохладному, с четырехметровыми потолками коридору, вышел на залитую солнцем улицу и уже достиг школьной ограды, когда что-то побудило его поднять голову вверх. В окнах третьего этажа, как раз там, где и располагался актовый зал шанхайской школы, все было белым-бело от прильнувших к стеклам мальчишеских лиц. Его провожали всей школой.

Он шел по белому от пыли асфальту заштатного районного центра и пытался понять, что мешает таким, как Карташов, принять ту простую истину, что человека не надо бояться, что достаточно его любить, и почти каждый встречный начнет отвечать тем же – легко и открыто. Но едва он вышел на центральную площадь, как сразу понял, что именно мешает Карташову. Потому что небольшая, мощенная бетонной узорчатой плиткой площадка перед зданием районной администрации была заполнена людьми. А если точнее, женщинами.

«А это что такое?» – удивился отец Василий и подошел ближе.

– Щеглов! – крикнули из толпы. – Верни наших детей!

И отец Василий сразу понял, в чем дело. Здесь собрались матери тех немногих подростков, кого еще не выпустили из СИЗО под подписку, просто потому, что следственный аппарат не успевал переработать все это колоссальное по своим масштабам человеческое сырье, а отпустить во избежание сговоров и дальнейшего искажения истины не мог.

Рядом с мамками стояли младшие братишки посаженных парней и подростков, а впереди всех, яростно вздымая огромный бюст, стояла несгибаемая защитница всех угнетенных и обиженных Марина Авксентьевна Поплавская.

– Щеглова к ответу! – выкрикивала она.

– ...к ответу!!! – вторила ей толпа.

– Долой коррупцию и беспредел! – мощно выдыхала Поплавская.

– ...беспредел!!! – вторило ей отдающееся от высоких стен центральных зданий эхо.

– Долой прокурорский произвол! – выбрасывала руку вперед Поплавская. – Дураков на мыло!

И тогда пришедшая с мамками пацанва полезла в огромные клетчатые, пошитые из мешков из-под сахара сумки и начала доставать оттуда увесистые, но не крупные, как раз по руке камни.

«Оба-на!» – выдохнул священник и тут же увидел, каково это «оружие пролетариата» в действии.

Пацаны были на удивление метки, и стекла полетели сразу. Они гулко охали, проседали и с глухим шелестом сверкающим на ярком солнце серебристым дождем осыпались вниз, на аккуратно, почти по-европейски подстриженный зеленый газон.

– Щеглова к ответу! – крикнула Поплавская, и пацаны провели вторую атаку, уже на втором этаже.

– Дураков на мыло! – и застонали и заскрежетали выбиваемые стекла третьего...

– Мать честна! – охнул священник. – Этого мне еще не хватало!

Но не этот разбойный и глубоко народный «акт возмездия» потряс его, нет. Просто из расположенного неподалеку здания РОВД уже высыпались один за другим высокие плечистые парни в камуфляже. Власть была готова к подобной акции и собиралась ответить «симметрично».

– Подонки! – крикнул кто-то из толпы, видимо, понимая, что силовым методам власти противопоставить просто нечего.

Парни подтянулись поближе, и священник с удивлением узнал в командире того самого майора, которого он видел много дней назад на фильтре. Майор уверенно командовал местными ментами, и те исполняли приказания так точно, словно прошли под его началом не один час усердных тренировок.

Толпу стремительно окружили, профессионально отделили от нее несгибаемую Поплавскую и начали рассекать надвое, затем еще раз надвое, пока вся она не стала состоять из мелких, по восемь-десять человек, групп. Здесь работали профессионалы.

Отец Василий проводил взглядом волочимую животом по асфальту Поплавскую, отметил, как моментально женская агрессия превратилась в бессильные вопли и проклятия, глубоко вдохнул, выдохнул, решительно развернулся и пошел в храм.