Михаил Нестеров - Группа особого назначения Страница 49

И однажды он тронулся с места. Но на первом же перекрестке при повороте налево испугался, и автомобиль остался стоять с работающим двигателем. Он не помнил, кто помог увезти машину с перекрестка, кажется, это был работник ГАИ. Вскоре Авдонин нашел, казалось, выход из положения, он стал выезжать на машине по ночам. Уезжая далеко за пределы города, останавливался только в одном месте, где неподалеку от обочины стоял памятник; два улыбающихся лица смотрят на него, говоря: «Все правильно, ты сможешь».

Который уже раз он проезжает этот роковой поворот, и до сих пор в ушах звучит голос дочери: «Ух ты, здорово! Здорово, папа!» – И она наклоняется к его плечу.

…Начало второго ночи. Пора возвращаться. Андрей развернул машину на пустом шоссе и поехал в сторону города. Освежитель воздуха – подарок Марата Ягдташева – маячит перед глазами.

«Кто это там не спит?» – с тревогой, но в то же время недовольно подумал мальчик. Но свет помог ему разобраться хотя бы с отдельным участком незнакомого места в здании. Там, где сейчас стоял Санька, похоже, не было входной двери. Определить именно входную дверь он бы сумел с полувзгляда.

Глаза его округлились. Для него эта светящаяся щель была окном если не в другое измерение или иной мир, но в другую страну. Восточную. В голову тут же влезло малознакомое слово «чио-чио-сан». По-японски оно означает «бабочка», и Санька видел перед собой японскую комнату, разделенную пополам ширмой, раскрашенной в крупные яркие цветы; низкие темные скамьи; такой же низенький, почти квадратный стол. На стенах висели… три самурайских меча! – один другого больше. Рядом с ними плакат, испещренный иероглифами, какими-то схемами или диаграммами, стрелочками, точками. Знак, заключенный в круг, который Санька где-то, несомненно, видел.

Боком к нему сидел на пятках человек, одетый в белое кимоно с черным поясом. Глаза закрыты, рука с открытой ладонью посередине груди, вторая лежит на животе, но точно под другой ладонью, словно в нее что-то должно капать сверху. Человек недвижим, только ноздри его подрагивают, втягивая аромат курившихся на столике пахучих трав.

«Куда это я попал?» – с тревогой и недоумением подумал Санька. Он узнал этого человека, заикаясь, тот однажды сказал: «Этот пацан что-то знает. П-придется захватить его с собой». Эти слова прозвучали, когда Витя лежал у ног бандитов, а из его горла торчала лыжная палка.

«Каратист, что ли? – Санька не смел шелохнуться, стоя у двери, словно загипнотизированный. – Если и каратист, то ярый. Интересно, Коля справится с ним? Должен: ногой по голове, подпрыгнуть – и еще раз!»

Тут Санька увидел на стене нунчаки – штук пять, одни были трехколенные, совершенно необычные. Рядом с ними на гвоздиках пристроились фурикены[1] – штук пятнадцать.

Пожалуй, хватит, решил мальчик, он что-то надолго задержался у окна в мир самураев. Заика в любой момент мог спуститься с Фудзиямы и затолкать пленника на место.

Стараясь не дышать – даже чтоб не скрипнул каменный пол под ногами, мальчик двинулся дальше. Неожиданно ощутил плавный спуск, пол шел под небольшой уклон. Еще несколько мгновений, и рука Саньки ткнулась как раз в металлический засов.

Слава богу, он у цели, у выхода.

Теперь, пожалуй, самая трудная задача: открыть засов тихо, чтобы не услышал заика.

Мальчик надавил на дверь головой, прижимая ее, даже через шапку стало больно, и начал очень медленно тянуть засов в сторону. Тот не хотел поддаваться. Санька надавил головой еще сильнее, так, что на глазах проступили слезы. Помогая еще и коленом, рискуя потерять равновесие и упасть, узник наконец-то смог сдвинуть засов на пару сантиметров. Чуть отдохнул, тряхнув головой, на ощупь, пальцами определил, что засов торчит в проушине не больше чем на пять сантиметров. В два приема можно будет открыть его совсем.

И снова Санька уперся головой в дверь, опять помогает коленом. Одна рука тянет засов, другая фиксирует, чтобы не выстрелил засов, неожиданно поддавшись.

К концу мальчик изменил тактику и стал тянуть засов враскачку…

Хорошо он работал, тихо, только скрипели волосы под шапкой; из-под нее струился горячий пот, заливая глаза.

И вот Санька облегченно выдохнул. Осторожно отнял руки от двери, словно боялся, что пудовый засов может оторваться. Еще несколько раз выдохнул, приводя дыхание в норму.

Что ни задача у Саньки – то обязательно главная. Сначала – разведка. Потом поиски выхода. Затем трудная работа с засовом. Сейчас же снова главная задача: без скрипа отворить дверь. Дальше еще куча таких же значимых задач: миновать двор (или что там?), избежать столкновения с собаками, если таковые имеются, хотя бы приблизительно определиться, где он находится, найти любую дорогу или тропу и что есть силы, задыхаясь, бежать. Если он далеко от города, искать шоссе, остановить любую машину – лучше милицейскую, родную. А там… уже можно будет более-менее вздохнуть с облегчением.

Санька обманывал сам себя, когда открывал дверь. Вместе с дверью он широко открыл рот, где-то за ушами возник шум, который, в случае если дверь все же скрипнет, им услышан не будет. Лишь бы самому не услышать…

И он открыл дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть в нее.

Очутившись на свежем воздухе и глотнув морозного дурмана, Санька, все еще ощущая пощелкивания за ушами, прикрыл за собой дверь. Но еще не почувствовал себя на свободе. На относительном просторе – да, но простор был зловеще безмолвен, напряжен, мог в любой момент взорваться неистовыми звуками погони. Нет, пока он не заглянет под козырек первому попавшемуся милиционеру, так и будет лихорадочно переживать. А сможет ли ему помочь милиционер, тем более первый встречный? Да просто обязан! – отвечал себе Санька, решительным шагом, стараясь не оглядываться, удаляясь от места заключения. Но обернулся у высокого забора. Прежде чем перелезть через него, увидел купол обители. Однако никаких выводов делать не стал.

Луна помогла ему найти дорогу: грунтовка, уходя чуть под уклон, а потом резко поднимаясь, несла на себе маленького беглеца.

В монастыре, кроме пленника, не спал только Вадим Ещеркин. Он сидел на полу, прикрыв глаза и отдавшись во власть медитации. Только он в отряде Марковцева был настоящим специалистом по рукопашному бою. Может быть, завидуя, а скорее из-за избыточной желчи в печени, остальные считали Вадима шизанутым по восточной линии – косит под Сигала. Но вслух своих мыслей не высказывали. У Ещеркина рукопашный бой – хобби, мировоззрение, а у других? По-настоящему ничего особенного, чтобы об этом можно было говорить. А без непоколебимого мировоззрения в мрачных стенах обители, где отряд Марковцева обосновался лишь по суровой необходимости, можно в скором времени тронуться умом.

Сегодня Вадиму не удавалось сосредоточиться, уйти в мир без звуков, суеты, остаться один на один со вселенской пустотой. Память возвращала его в спортзал, невысокого роста крепыш с ранней лысиной обращается к ученикам, показывая очередной прием:

– Атакующий в передней левосторонней стойке. Партнер напротив в узкой фронтальной стойке. Атакующий правой ногой наносит удар в промежность партнера. Партнер сгибает левую ногу в колене, атакующую ногу партнера отводит голенью в сторону, перенося вес тела на левую ногу, захватывает на спине и груди одежду атакующего и имитирует удар головой в висок.

Свою промежность Ещеркину было жаль, но он всегда хотел быть атакующим. Поначалу этот прием ему не понравился, но вскоре он овладел им в совершенстве; хотя не было в нем изящества, присущего, например, «вертушке» – ура-маваши с разворота.

Сегодня на душе Вадима было неспокойно. Если честно, с предательством Виктора Толкушкина спокойствие покинуло каждого в отряде. С Витюшей разобрались, но он оставил после своей смерти кучу проблем. Одна из них сидела сейчас в камере подвального помещения, другая неизвестно что делала, но, оказывается, была специалистом экстра-класса. И еще куча проблем, которые нельзя было рассортировать: эта серьезная, а вот эта не очень. Все они были на одно лицо.

Ещеркин вспомнил еще одно лицо – суровое лицо своего отца, бывшего военного, который ушел в отставку в звании подполковника. Сейчас трудно вспомнить все детали того неприятного разговора, когда Вадим сообщил родителям, что уходит в монастырь. Даже не сообщил, просто к слову пришлось. Отец долго смотрел на него. Единственным монастырем, куда еще мог отправиться его сын, был шаолиньский, где послушникам бреют головы. А Вадим как раз и не собирался совсем портить прическу, просто-напросто постричься. «Ты что, Вадик?! – спросил отец. – Грохнулся с высоты?»

Ещеркин-младший с высоты грохался не единожды, но всегда над ним весело трепетал купол парашюта. После этого вопроса получить благословение от отца Вадим справедливо не рассчитывал. Но получил его в виде откровенного богохульства отца-атеиста, прозвучавшего с откровенностью военного: «Вон из дома, монах хренов! Не забудь фотографию своей подружки, ту, где она в купальнике, – повесишь ее в туалете».