Эльмира Нетесова - Изгои Страница 5

Знаешь, я один раз на целых двадцать рублей набрала. Возле магазина. Хлеба купила на все. От пуза нажрались! А если хорошенько поискать? Да их по мусорным контейнерам всегда полно! Одно плохо: на них много охотников. Даже дерутся. За каждую бутылку. Сама видела. Но в скверах, возле пивных, даже на кладбище, что-то и нам останется!

А и правда! Пусть маленький, но навар. Лучше что-нибудь, чем ничего, — согласилась Катька.

На следующий день Зинка пошла на кладбище. Катька, узнав, куда собралась Зинка, не поняла:

Да разве мертвяки и на том свете бухают? Им что, при жизни не хватило? Интересно, откуда они «бабки» берут? Небось, живых алкашей трясут. То-то мой родитель, ужравшись, все со своим отцом виделся. Даже спорил. И ты смотри, чтоб у тебя последнее не отняли — Голдберга! Он хоть и сам кусается, но и его на закусь пустить могут…

Зинку от такой шутки затрясло, но осекать Катьку побоялась и ушла молча с сумкой на плече.

Вернулась она уже в сумерках. Катька еще не пришла, и девчонка, разгружая сумку, довольно улыбалась.

Еще на кладбище досыта накормила Голдберга Было чем: с пяти похорон много объедков осталось. И бутылок без счету. Три раза носила их сдавать. В кармане захрустели деньги. Целых пятьдесят рублей. Жратвы приволокла немало: колбасы и сыра, яблок и помидоров, копченой рыбы и хлеба. Даже водки половину бутылки прихватила, сама не зная зачем. Все аккуратно разложила на столе. И пока Катька не вернулась, прибирала в избе. Подмела полы, протерла окна, подоконники, помыла стол, подмела в коридоре. Только хотела навести порядок во дворе, услышала шаги. Голдберг радостно завилял хвостом. Значит, опасаться нечего. Зинка выглянула за дверь, увидела Катьку. Та еле шла. Все лицо в синяках.

Видишь, как отмудохали? Уделали классно бомжихи Кольки-Чирия. Ну я им тоже навтыкала. Особо Юле. Юлой ее сам Чирий прозвал. За жопу. Она у ней как волчок крутиться умеет. За Чирия избили?

За все разом: за него и Червонца; за то, что от них слиняла, а на базаре навар имею; за то, что вертатьсяне хочу к ним, — рассказывала Катька, прикладывая на синяки медные монеты.

Зинка заставляла ее поесть:

Давай, пожри, сколько сможешь. Не то, так и сдохнешь в синяках. Я когда не жравши была, даже ходить сил не было. Совсем как мой дед! Он вовсе старым стал, от того помер. А мы с тобой с голоду сдохнем! Теперь что ни день, людей хоронят. Кто от голода, кто от жира мрет. Во и сегодня хоронили пятерых. Трое — бедные навовсе, зато двое салом залились. От того сердце отказало. Не выдержало перегруза. Один мужик за четверых был. Пузо с гроба горой торчало. Морда еле поместилась. Сам здоровенный, больше твоей избы. Видать, жрал без отказа. А гляди, подох, не дожив до стари. Его закопали люди. Их много было. Пили, ели, много говорили. Венками всю могилу завалили, но никто не пожалел. Ни одной слезы не потеряли. Ровно собаку закопали, да и то чужую, какую не жаль. Зато памятник приволокли огромадный, целую многоэтажку. И на могилу — эту скалу! Чтоб мертвяк не выскочил. Знать, он при жизни многим досадил. А вот бабулю хоронили совсем бедно. Трое людей за гробом шли, ничего не говорили. Только плакали. Горько-горько. Не глазами, сердцем. И очень жалели бабку. Потом девчонку… Тоже весь гроб мокрый от слез. Я даже позавидовала ей. Видать, чтоб пожалели, надо сдохнуть. Хотя меня и мертвую перешагнут спокойно.

Зинка! А почему нас никто не любит? Никому не нужны! Все гонят, клянут! За что? Отчего мы несчастные? Может, лучше было б не родиться вовсе? — спросила Катька.

А что мы могли сделать? Я не выбирала родителей. Сами нашлись. Да только на время. Зато Голдбергу нужна. Пусть он — собака, зато один за всех людей меня любит.

Да тоже сыщет сучку и смоется! — усмехнулась

Катька.

Он никогда не убежит! Верней его в целом свете нету никого! А ты чем дразниться, иди поешь! — позвала настойчиво и добавила: — Если мы с тобой помрем, кроме Голдберга нас никто не пожалеет. Даже закопать станет некому…

Значит, врагов нельзя терять. Эти не то мертвых, живьем рады урыть, — вздохнула Катька и, подойдя к столу, удивилась: — Это все ты притащила? Ну, лафа! С тобой не сдохнешь с голоду!

Ели девчонки с жадностью.

А ты знаешь, я сегодня отца видела. Он в трамвае ехал. Такой веселый, с той бабой своей. Раньше сердитый был. Теперь даже шарфа нет. Шею укутать нечем. Без шапки, без перчаток, а довольный. Может, потому что заботиться не о чем, меня не стало, мороки отошли? — спросила Катька саму себя.

А ты когда большой станешь, будешь детей себе родить? — спросила Зинка, покраснев.

Катька, услышав такое, поперхнулась, подавилась пряником.

Ты, че? У тебя крыша едет? — округлились глаза девчонки. Она заорала так, что Зинке вмиг расхотелось есть. Она вобрала голову в плечи, почти не дышала, боялась вставить слово. И тут не выдержал Голдберг. Вылез из-под стола, ощерил клыки, рявкнул угрожающе, двинулся на Катьку. Та вмиг умолкла. Зинка уговорила пса успокоиться.

А я когда вырасту, стану чьей-то мамкой. Если доживу. На елку буду водить, конфеты приносить…

Дура ты, толченая! Мамкой стать захотела она! Пузо набить тебе любой мудак сумеет. Вон Чирий — говно вонючее, а сколько девок от него аборты сделали! Они что, дурней тебя? Кто теперь рожает? Только новые русские или мафия! Другие и не думают. Сами кое-как дышат!

И не бреши! У нас соседка ребенка родила. Без дядьки! Сама себе! Чтоб жить нормально. Так и сказала, что теперь в ее жизни смысл есть.

Забот у ней не было! Если б в голоде дышала, про ребенка не подумала!

Постой! Но и нас с тобой родили! Не враз возненавидели! Меня из-за котлет прогнали! За Голдберга!

Не вешай лапшу на уши! При чем пес? Надоела ты им. Тяжко теперь жратва дается. Ты же последнее собаке отдавала. Может они эти котлеты себе оставили пожрать. Тут-то и сработало! Они — в дом, а ты — псу! Сама ни хрена не принесла! Считай, как выкинула! Своих не жравши оставила! И я тебя вышвырну, коли лучшее станешь кобелю отдавать! Доперла? — спросила Зинку.

Ты сегодня ничего не принесла! За что кричишь? Я из твоего не буду кормить Голдберга. Сама ему принесу, — шмыгнула носом Зинка.

И смотри, если брюхатеть задумаешь, жить вместе не станем! Сама такая доходная, а уже сопляка заиметь хочет! Во, дура! — насупилась Катька.

Я ж не теперь, когда совсем вырасту.

Ты доживи до того! Чего наперед судьбы скачешь? Вон я! Старей тебя на сколько, а и то про детей и не думаю. Пузатеть не собираюсь. Чего загадывать, если меня сегодня прибить могли. На что сирот и бомжей в свет пускать? Сами как говно в луже!

Ладно тебе ворчать! Ешь лучше! Да давай придумаем, как нам дальше быть? Ведь я еще побираться смогу. Сбрешу, что беженка! Будто мамка с папкой потеряли меня, а я одна осталась. Неделю не евши мучаюсь…

Ага! Менты тебя враз сгребут. В дежурку! Вломят так, что до самой задницы расколешься. Так отметелят, ночь от дня не отличишь! К тому ж Чирий тебя видел. Своих натравит. Его пацаны тоже на базарах побираются. Беженцами, сиротами прикидываются. Им подают и поддают. Они своих мест даром не отдадут. Не пытайся, не пробуй. Все, что соберешь, у тебя отнимут, — предупредила Катька.

Но Зинка не поверила. «Не могут они за каждой побирушкой следить», — решила девчонка. И утром села на углу магазина с протянутой рукой. Она, заунывно гнусавя, просила милостыню.

Худая, грязная, дрожащая от холода Зинка не просто вызывала жалость: даже подвыпившие, глядя на нее, трезвели. И, нашарив в карманах оставшееся от попоек, сыпали девчонке в подол, не считая.

Мать честная! До чего довели! Она ж не иначе чахоточная! Ее лечить надо! — обронил кто-то, приостановившись.

Сейчас вылечим! — подошел милиционер и схватил девчонку за шиворот: — А ну, пошли со мной! Сейчас узнаем, откуда ты здесь выросла!

Отстаньте! Оставьте ребенка! — возмущались люди, но поздно: рука, державшая за воротник, не ослабла.

Дяденька, отпусти! — попросила Зинка тихим голосом.

Сейчас! Ишь, развелось вас здесь, как блох у барбоски! Иди, не трепыхайся! — прикрикнул грубо.

И девчонка вспомнила, как жестоко избили ее в милиции за бродяжничество, когда забрали в первый раз. Ей стало страшно. Она крутнулась, хотела вырваться, но милиционер держал крепко. Его пальцы оказались слишком близко… Зинка и сама не знала, как все получилось. Она вцепилась зубами в руку, а трусивший следом Голдберг сшиб его с ног, не дав ударить хозяйку. Девчонку и пса словно ветром сдуло. В какую сторону они побежали, никто не увидел. И раздосадованный сконфузившийся милиционер стоял среди улицы, не зная, как нагнать, где искать малолетнюю побирушку, которую даже в лицо не запомнил. А неподалеку, в десятке шагов, откровенно смеялась кучка людей.

Зинка с Катькой, пересчитав деньги, ликовали:

Если б до вечера посидела, целый мешок собрала б! Да лягавый помешал! Во, гад! Поднесло его не во время.