Андрей Воронин - Троянская тайна Страница 5

Но этюд?

Насколько поняла из телефонного разговора Ирина, речь шла о неизвестном ранее этюде Иванова к его знаменитой картине "Явление Христа народу". Кто-то – кто именно, отец не сказал – позвонил ему и предложил взглянуть на этюд, чтобы оценить его подлинность и, возможно, приобрести для своей коллекции. Профессора это предложение очень заинтересовало. Ирина тоже была заинтригована: шутка ли, неизвестный этюд самого Иванова!

Они договорились, что Константин Ильич перезвонит ей на следующий день, сразу же после визита владельца этюда. Она ждала до позднего вечера и легла спать, так ничего и не дождавшись, а наутро принялась звонить сама – и на домашний телефон, и на мобильный, но ни один из номеров не отвечал. Она встревожилась бы, даже будь отцу шестьдесят лет, а поскольку ему было полных восемьдесят пять, Ирина не просто встревожилась, а перепугалась насмерть – настолько, что бросила все дела и помчалась в Питер. Примчалась, открыла дверь своим ключом и увидела...

Все это она, разумеется, подробно рассказала следователю, но тот только развел руками. Он знал, кем был профессор Андронов для отечественного искусствоведения, и понимал всю меру лежащей на нем, следователе, ответственности, однако... Ну, допустим, сказал он, что некий злоумышленник придумал эту историю с этюдом только для того, чтобы проникнуть в квартиру. Известно, для чего люди такого сорта проникают в квартиры известных коллекционеров живописи; известно также, что они никогда не уходят из упомянутых квартир с пустыми руками. Так не будете ли вы, уважаемая Ирина Константиновна, любезны сказать, что именно было похищено из квартиры вашего отца?

Тут, естественно, настала очередь "уважаемой Ирины Константиновны" растерянно разводить руками, потому что из квартиры ничего не пропало. Все оставалось на своих, раз и навсегда отведенных местах, только один из ранних этюдов Левитана почему-то лежал на отцовском письменном столе задником вверх. Именно эта деталь окончательно убедила следователя в том, что здесь имел место несчастный случай: по его версии выходило, что Константин Ильич споткнулся, когда передвигался по кабинету задом, присматривая новое местечко вот для этого самого холста. Зачем понадобилось перевешивать холст? Ну как же! Да затем, чтобы освободить место для нового приобретения – того этюда, о котором вы, уважаемая Ирина Константиновна, давеча упоминали.

И все. Крыть было нечем, потому что эта же мысль пришла в голову Ирине, как только она увидела лежащий на столе пейзаж. Внутренний голос нашептывал ей, что все наверняка не так просто, но у этого голоса не было никаких аргументов, да и другого предположения, которое столь логично объясняло бы и падение профессора Андронова, и оставшийся лежать на столе пейзаж, тоже ни у кого не было – ни у следователя, ни у Ирины, ни у ее внутреннего голоса...

По мере приближения к цели шаги ее становились все медленнее, а в груди нарастало странное волнение. Посторонние мысли вылетели из головы раньше, чем Ирина увидела ЕЕ.

Она висела там же, где и всегда, – неправдоподобно громадный прямоугольник холста в тяжелой старинной раме. Детали трудно было разобрать из-за плохого освещения; Ирина подошла поближе – намного ближе, чем в рабочие дни, когда была включена подсветка, – и остановилась, вглядываясь в картину.

Теперь, после смерти отца, она часто приходила сюда и подолгу простаивала возле "Явления Христа народу", как будто картина могла ей чем-то помочь, дать ключ к разгадке тайны смерти профессора. Неизвестно, состоялась его встреча с анонимным продавцом или тот ушел в полном недоумении, простояв какое-то время перед запертой дверью квартиры. Как бы то ни было, именно эта картина послужила пусть косвенной, но все-таки причиной смерти Константина Ильича. Даже если следователь был прав в своих предположениях, отец Ирины все равно погиб из-за этого полотна, потому что споткнулся, освобождая место для этюда вот к этой самой картине. Бывали моменты, когда Ирина начинала ее ненавидеть, но это ощущение быстро проходило. Не станешь ведь всерьез ненавидеть электроприборы только из-за того, что кого-то из твоих родственников убило током! А здесь связь еще тоньше и незаметнее, чем в случае с оголенным проводом высокого напряжения... если она вообще существует, эта связь.

Она отогнала эти мысли и стала по привычке разглядывать картину, снова и снова поражаясь мастерству художника, который ухитрился создать иллюзию простора, объема и глубины, просто мазок за мазком накладывая краски на гигантское полотно. Мазок за мазком, слой за слоем... двадцать лет самозабвенного, адского труда, и все для того, чтобы в другом веке другой человек споткнулся, упал, ударился головой и умер на месте...

Ирина нахмурилась и подалась еще ближе к картине. Наверное, виновато во всем было непривычное освещение; скорее всего так оно и было, но все же...

Все же внезапно возникшее у нее чувство, что с картиной что-то не так, не только не исчезало, но становилось тем сильнее, чем пристальнее вглядывалась Ирина в изображение, на таком расстоянии выглядевшее просто бессмысленной мешаниной цветных мазков и пятен. Мазков и пятен, пятен и мазков... Разумеется, Ирина Андронова не могла похвастаться тем, что помнит, как положен каждый мазок на каждой из бесчисленных картин, запечатленных, как на жестком диске компьютера, в клетках ее мозга. Помнить такое не под силу никому, даже если речь идет об одной-единственной картине. Однако существует такая вещь, как манера письма, и она почти столь же уникальна, как отпечатки пальцев. То, на что сейчас смотрела Ирина, было, конечно же, написано в манере Иванова (хотя бы потому, что это была ЕГО картина и ничем другим она просто не могла являться); тем не менее ее не оставляло чувство, что перед ней всего-навсего очень удачная имитация.

Свет? Да, конечно, освещение было виновато, но только отчасти. Оно лишь сделало более заметным то, что смутно мерещилось Ирине уже... сколько? Месяц? Полгода? Год?

Она отступила от картины на шаг, потом еще на два, а потом отошла на середину зала. Левый каблук вдруг зацепился за что-то; теряя равновесие, Ирина взмахнула руками и холодно, отстраненно подумала, что эта картина, черт бы ее побрал, похоже, что-то имеет против членов семьи Андроновых. В следующее мгновение ее молодое, гибкое тело восстановило равновесие. Учащенно дыша и слыша, как барабанит в ушах совершенно сбесившийся пульс, Ирина обернулась и увидела, что задела каблуком край ковровой дорожки.

– А, чтоб тебя! – нарочно громко и грубо, чтобы рассеять внезапно нахлынувшее ощущение, воскликнула она и снова повернулась к картине.

Наваждение прошло, картина была как картина. Владевшее Ириной минуту назад чувство, что выставленное на всеобщее обозрение в самой известной картинной галерее страны полотно написано кем угодно, но только не тем человеком, чье имя выгравировано на врезанной в нижний край багетной рамы бронзовой табличке, исчезло.

Ну, скажем так, почти исчезло.

"С ума я, что ли, начинаю сходить? – подумала Ирина. – Ведь я же была почти уверена..."

Она снова посмотрела на картину. Все было на месте, все было правильно и знакомо до мелочей, и все же что-то было не так: ей опять стало казаться, что перед ней мастерски выполненная копия.

Разумеется, этого попросту не могло быть. Если в Третьяковке висит копия, то куда мог подеваться оригинал? В запасник? Чушь! Ирина бывала в запасниках галереи сто раз и не видела там ничего, что хотя бы отдаленно напоминало "Явление...". А не заметить такую громадину среди других экспонатов было попросту невозможно.

И вообще, если бы это была копия, уж кто-кто, а они с отцом наверняка бы об этом знали. Да и кто, в конце-то концов, находясь в здравом рассудке, выставит перед всем честным народом заведомую подделку и станет утверждать, что это оригинал?! Это же самый верный и простой способ на веки вечные погубить репутацию – не свою, на свою плевать – Третьяковской галереи!

Все это было совершенно верно, но беспокойство не проходило. Идти с этим беспокойством к директору галереи Ирина не отважилась, но и просто махнуть рукой на свои подозрения уже не могла.

Тут ее вдруг осенило. "Посоветуюсь-ка я с дядей Федей", – решила она и, бросив на картину последний испытующий взгляд, быстрым шагом вышла из зала.

Бумага лопнула, рама развалилась на куски, подрамник перекосился, но грунтованный холст выдержал, не порвался, о чем оставалось только пожалеть: Глеб был бы рад, если бы картина, как в кинокомедии, легла Самокату на плечи наподобие воротника.

Отведя душу, Сиверов перешел непосредственно к цели своего визита – бросил картину в угол, мощным толчком зашвырнул все еще согнутого пополам Самоката в комнату и аккуратно, без стука закрыл за собой входную дверь. Самокат возился в комнате, кряхтя и роняя какую-то посуду; Глеб в два шага пересек микроскопическую прихожую, оставленную на память потомкам славными строителями шестидесятых, и вошел в комнату, натягивая на руки тонкие кожаные перчатки. На отпечатки пальцев ему в данном случае было плевать, однако суставы следовало поберечь.