Антикиллер-5. За своего… - Корецкий Данил Аркадьевич Страница 5

– Без вопросов! Без вопросов! Без вопросов! – громко и возбужденно повторял один, словно читал стихи.

Остальные двое ржали. На Боцмана внимания никто не обратил, даже не посмотрели в его сторону. Он подумал, что это, наверное, артисты. Или режиссеры. Или кто-то там еще из этой братии. И они, похоже, неплохо вмазали.

Название спектакля он забыл. На сцене передвигались люди, одетые, как в фильме про гардемаринов, – высокие сапоги, шпаги, пышные платья…

Сперва Боцман не слушал, о чем они говорят. Даже не смотрел на сцену. Он мысленно передвигался по вычерченным в плане коридорам и лестницам. От этого зависело многое. Правильно ли он все рассчитал? Может, проще было бы затаиться на улице? Наверняка никто не скажет. По улице Вентиль передвигается только на машине в сопровождении охраны. От казино до квартиры, которую он снимает, всего тридцать метров, но он всякий раз седлает своего «мерина». Потом он поднимается в квартиру на четвертый этаж и сидит там с одним из охранников, второй едет за девкой. Когда девку привозят, охранники идут спать в квартиру напротив…

Боцман надеялся, что все рассчитал правильно.

Он устал думать об одном и том же.

Постепенно он понял, что один из этих хмырей в высоких сапогах – это сам Петр Первый. Царь. Красивый, породистый, с густым зычным голосом. Он постоянно на всех орал. Боцману показалось, что его лицо он где-то уже видел. В кино. В каком-то старом фильме. Ну, точно. Может, даже в нескольких фильмах.

Больше всех он орал на своего царевича-сына. Но, похоже, и любил больше всех. Сын ходил по сцене какой-то то ли поддатый, то ли обкуренный. А может, он просто по жизни такой. И на отца нисколько не похож.

Странная у них какая-то любовь, думал Боцман. Вон ведь – вроде опять помирились, и все зашибись, но тут на царя какой-то з…ёб находит, дразнит сына, подначивает, пока у того башню не сорвет. Боцману на какой-то момент даже стало жалко царевича Алексея. Глупый он, немощный, бухает и бухает, ничего больше не умеет. Даже противно стало – особенно когда сынок съехал в Италию и стал агитировать против отца. Вот м…к!

Незаметно он переключился мыслями на своего покойника-отца, Валета. Копна черных кудрявых волос, синие татухи на груди и руках, насупленные брови, суровое, жесткое лицо – и вдруг прорежется веселая улыбка… Эх! Но такое он видел, наверное, только раз в жизни. Не помнил уже, когда. А может, вообще приснилось. Куда чаще отец молчал или просто цедил что-то сквозь зубы. В жизни Боцмана он появлялся очень редко.

Валет тоже был сильный и красивый, как этот царь. Все смотрели на него снизу вверх, многие любили, а кто-то ненавидел. Но во всем Речном порту Тиходонска никто не смел его ослушаться. И Гарик в том числе, и Питон – «бригадиры» речпортовские. У каждого по кодле бойцов, но все они работали под началом Валета. Клялись ему в верности, рубахи на груди рвали. И отец им доверял. Они занимали в его жизни куда больше места, чем родной сын или жена. Хотя что сын? Дела с ним не порешаешь, на разборки не подпишешь – ему ведь тогда семнадцать всего было, сопливый пацан, студентик речного училища…

Но все равно обидно.

Именно Гарик и убил отца. «Заказал» его. «Почему?» – думал Боцман. Из-за жадности, из-за подлости и дурости своей… Из-за чего еще? Приехал киллер московский, «исполнил» отца в подворотне на Котовского. А Гарик, хитрый змей, обставил дело так, что все подумали на Питона. И Боцман тоже подумал… И застрелил его…

Ладно, хватит. Он не любил об этом вспоминать. Сейчас он тоже киллер. Вот так повернулась жизнь. А на работе нельзя отвлекаться на посторонние темы. Нельзя радоваться, нельзя расстраиваться, вообще задумываться о чем-то нежелательно. Только дело, ничего больше.

…На сцене вдруг погас свет. Боцман подумал – перерыв, хотел уходить. Но никто не вставал. В зале было очень тихо. И вдруг оттуда, со сцены, донесся замогильный голос царевича Алексея:

– Время проходит, к смерти доводит – ближе конец дней наших!.. Тленность века моего ныне познаваю!.. Не желаю, не боюсь, смерти ожидаю!..

«Опять бухой», – подумал Боцман. И едва не рассмеялся, сам не зная почему.

После антракта «художник» не вернулся в зал, а выскользнул незаметно за стеклянную служебную дверь. Вахтера по-прежнему не было на месте. Может, уволили давно. Или заболел. Вообще, Боцману вдруг показалось, что здесь живут на редкость беспечные люди. Даже избалованные. Даром что по улицам менты толпами бродят, зато где надо – их нет.

Но – тьфу, тьфу…

Второй этаж, третий. Никого. Много дверей. «Мастерская». И еще одна. «Бухгалтерия», «Завлит»… Кто такой «завлит»? Раньше Боцман думал, что театр – это… ну, сцена, и комнатки эти, где актеры ретушь всякую наводят. И все. А тут кабинетов, словно в ментовке.

Дверь без таблички. За ней – непонятный скрежет и хруст, словно работают какие-то механизмы. Следующая дверь. Там громкие разговоры, споры. Пьянка, наверное. Боцман вспомнил трех мужиков в странных одеждах, которых видел перед началом спектакля. Еще удивительнее, что за следующей дверью тоже пили. И даже дрались, судя по звукам. Наверное, сегодня в театре какой-то праздник, подумал Боцман. Может, международный день артиста, типа того? Хорошо, если так.

Он не нашел здесь выход на крышу. Хотя на плане выход был. Вместо крыши он наткнулся на незапертую комнату с окном, которое выходило аккурат на окна квартиры Вентиля. У Вентиля было еще темно. А здесь на столе светился чей-то ноутбук, в длинном шкафу висели то ли плащи, то ли какие-то обшитые золотом шторы, непонятно. Боцман выскочил обратно в коридор, спустился вниз, в подвал. Тяжелый этюдник бил в бок, словно подгонял. Но суетиться нельзя. А выход на крышу все-таки должен где-то быть.

Через подвал прошел к другой лестнице. Наверное, рядом была сцена, потому что он отчетливо слышал голоса артистов на сцене, и какие-то непонятные шепотки, и скрип досок.

Поднялся наверх.

Даже не пришлось заходить в коридор. Вот он, люк.

Навесной замок легко поддался отмычке. Прежде чем выбраться наружу, Боцман нацепил его обратно на одну петлю, придав по возможности закрытый вид.

На крыше первым делом достал из-за пазухи и нацепил на ноги толстые галоши из пористой резины – такие носят шлифовщики каменных полов на стройке. Вещь незаменимая. Под ними и жесть не «поет», и ветка не хрустнет, ходишь тихо, как привидение. И сцепление хорошее, не поскользнешься.

Ждать придется часа два, не меньше.

Боцман осторожно прошелся по крыше, убедился, что выход здесь только один. Нашел пожарную лестницу, но спускаться и проверять не стал – слишком много прохожих. Затем нашел укромное место, откуда, не вставая, можно держать в поле зрения выход на крышу и краешек улицы перед крыльцом театра.

Хорошее место. Открыл этюдник. Он его немного переделал: сломал деревянные перегородки, переставил их по-своему, обклеил поролоном, после чего разобранная «ВСС»[2] идеально туда поместилась. Сверху прикрыл винтовку новенькой палитрой. Он называл ее ласково: «канарейкой».

Сейчас он вынул из углублений детали, неспешно собрал. Ствольная коробка, глушитель, оптический прицел, раскладной приклад, короткий рожок на десять патронов. Всё. На ста пятидесяти метрах Боцман укладывает пять пуль в спичечный коробок. Хорошая вещь, очень компактная – в разобранном виде впихнется даже в женскую сумку. Не в театральную, какая была у той дамы с высокой прической, а в обычную, с какой женщины на работу ходят. У матери его была, например, сумка – туда пара бутылок водки легко помещалась, и буханка хлеба, и огурцы, и помидоры, и еще много чего…

Мамка забухала после смерти Валета. У нее ведь высшее образование, в конце восьмидесятых редактором работала в издательстве. Потом ушла, отец настоял. Никто из знакомых не верил, что она забухает. Легко так скатилась, в полгода. Как капля по стеклу. Сперва отца убили, а потом сына посадили – его, Ваню Кваскова. Вот она и не выдержала, полезла в стакан. Кто-то из знакомых рассказал ему, как однажды увидел ее на автобусной остановке – одета нарядно, будто в театр собралась, платок шелковый на голове и все такое, и сумка эта с ней, а в сумке стекло звенит, и сама еле на ногах держится. Да, вся жизнь семьи пошла под откос из-за блатных гадов! А ведь приходил к нему этот опер, Лис – погоняло, он ни к Валету не мог подход сделать, ни к матери, к нему пришел, подростку… И объяснил по-человечески: дескать, ты не по отцовской дорожке пошел: не пьешь, наркотики не глотаешь, учишься, к честной жизни стремишься, потому к тебе и обращаюсь… А Ваня блатной форс выдавил – типа, с ментом базар вести западло, или что-то такое… Дурак!