Елена Крюкова - Аргентинское танго Страница 56

Для сердца — вот она, любовь этого. Твоего крестового старого короля. Вот она, крестовая девятка, тут как тут. Не смоешь ничем. Не отлепишь. Зря стараешься. Впечатался в тебя этот убийца-старик этой черной крестовой девяткой. И эта любовь — не от добра, Мара, не от Бога. Убьет он тебя этой своей любовью. Потому что у него, кроме его безумной любви, ничего больше в целом свете нет. Я водила по нему руками. Его жизнь с его тела считывала. Он мужик будь здоров, все у него стоит, как у молодого. И сломался он на тебе, Мара, сломался!

Ну?.. Чем сердце твое, детка, успокоится?..

Откинем карту… У всех карт рубашки новенькие, глянцевые, а у этой… У этой — отчего-то — истрепанная…

А-а-а-ах!..

Черная пика. Черный топор. Туз пик. Удар. Горе. Смерть.

Я накрыла карту ладонью. Закрыла глаза. Мара, Мара, Мария… Синий попугай, щелкая клювом, все вопил: «Жр-рать!.. Гор-рячо!..» — над моей головой, раскачиваясь, как маятник, в позолоченной клетке.

Я набирал и набирал номер ее мобильника. Сладчайшее сопрано неизменно, по-русски, по-английски и по-испански, сообщало мне: «Абонент временно отключен, попробуйте позвонить позднее». Дьявол! Она думает, она от меня таким детским образом удрала. Ну ничего, дайте срок. Они с Иваном все равно никуда из Москвы не денутся. С любых гастролей, а домой вернутся. А не вернутся — у меня есть агенты, что найдут, если надо, любую покупку недвижимости на имя Марии Виторес в любой стране мира. Человек — не иголка в стоге сена. Тем более — Мария.

Да что она мне так в душу запала, эта черноглазая ведьма?!

Ведьма. Она ведьма. У нее, в ее испанском роду, точно были ведьмы. Ведьма и ведьмак — отличная была бы пара. Неужели ты сам веришь, Арк, что она будет твоя? Неужели ты способен присвоить, прикарманить ее — ее, всю сотканную из дерзости и свободы?

Но ведь она работала на тебя. Работала, и послушно.

Значит, у тебя есть шанс.

Ты можешь взять ее только испугом. Только измором. Только страхом.

А если она не испугается?

Тогда ты сделаешь так, чтобы ее лицо никогда больше не глядело на тебя. Ни живьем. Ни из мрака воспоминанья.

Номер. Семь цифр. Семь московских цифр. Лишь бы этот жирный пеликан был дома.

— Слушаю!..

Голосок заевшийся. Уже четвертый подбородок у прохвоста растет.

— Родион, хай. Это Аркадий, узнал? Дела-то как? Неплохо? Так я и знал. У тебя же не может быть иначе. — Кажется, он не уловил в моем голосе насмешки. — Маленькую справку хочу навести. Эта парочка, гусь да гагарочка, когда с гастролей в столицу нашей родины вернутся? Кстати, где они сейчас?

Станкевич — я это понял — задрожал губой.

— Нн… Н-не… Н-не знаю… Нет, знаю, конечно, Арк… Они — в Австралии… Но где сейчас, не знаю… У них же турне, разве я могу отследить!.. Номер я для них заказал в Сиднее, в гостинице «Австралия»…

— Ты знаешь телефон их номера в «Австралии»?

— Д-да… Да, знаю…

— Перестань трястись. Ты непохож на делового человека. Тебе надо подлечиться, поехать на хороший курорт. Диктуй телефон!

Станкевич, заикаясь, продиктовал. Потом спохватился:

— Эй, Арк, стой!.. Ведь они сегодня, кажется, да, именно сегодня улетают оттуда!.. в Прагу…

— Ага, в Прагу. Там тоже выступления?

— А ты… как думал?..

— Никак. Потом?

— Потом…

— Не тяни кота за хвост!

— Потом — в Латинскую Америку…

— А точнее?

— Мы не в гестапо, Арк…

— Мы в гестапо, Родион. Куда они летят из Праги?

— В Аргентину…

— В Буэнос-Айрес?

— Так точно, герр штандартенфюрер…

— Не издевайся. Я ж тебе как отец родной. В Аргентину, это интересно. Это более чем интересно. — Я, придерживая трубку возле уха щекой и подбородком, закурил. Глубоко затянулся. Следил, как сизый дым усиками дальневосточного лимонника расползается от моего рта, от сигареты вверх, в разные стороны, ветвится и тает. — Это как раз радостная новость.

— Ты… хочешь с ней поговорить по телефону, Аркадий?.. Я знаю, что произошло у тебя на дне рожденья… Мне рассказали…

— Вся Москва знает, что произошло у меня на дне рожденья. Это лишь добавило мне славы, не так ли? Прошу об этом со мной не говорить. Когда они оба будут в Москве?

— К концу февраля, я так думаю…

— Думаешь или знаешь?

Я был беспощаден. Станкевич вздохнул. Я прямо-таки видел, как он, расставив жирные ноги, сидит и отдувается в кресле, отирает пот со лба батистовым платочком от Джорджо Армани, посматривает на свои золотые «Ролекс» — опаздывает к очередному денежному мешку, заказчику шоу Иоанна и Марии. Недурные деньги делает толстяк на плясунах. Подфартило ему. А я купил у него живой товар, а товар возьми и дай мне пощечину, да и сбеги от меня. Ужо тебе, девка. Вернись только.

— Двадцать восьмого февраля у них большое шоу в Лужниках, вместе с гитаристом из Барселоны Антонио Кабесоном и Имперским балетом Майи Плисецкой. Будет нечто. Придешь?.. Приходи, я сделаю тебе контрамарку… Сто контрамарок, для всех твоих друзей… Я тебя умоляю, Арк, не трогай девочку, дай ей станцевать это шоу, дай, дай…

— Не канючь, как старая перечница. Никто не собирается устраивать темную этой темной лошадке. Но проучить ее немного следует. Я найду косметические способы, Станкевич, не накладывай в штаны. Чао.

Я бросил трубку в кресло. Я заплатил за эту курву деньги. Деньги? Не в этом дело. Она уже их с лихвой отработала — и в Японии, и в Испании, и в Москве. Я обманываю себя, не в деньгах все дело. Все дело в том, что она ударила меня по щеке, будто быку ножом по горлу полоснула, а я хочу ударить ее.

Хочу ударить, потому что…

Я втянул в себя дым так глубоко, как мог, и все в голове заволокло дымом.

Потому что, как все они, кретины, люблю ее, люблю, как последний маразматик, как последний драный кобель, собачниками на задворках не отстрелянный.

Это было трудно сказать себе.

Сказав это себе, я понял непреложно: или я, или она. Или мы будем вместе, или от нее останется мокрое место. Груда мяса и костей. Кучка пепла. Сизый табачный дым.

— Але… Але!.. Это… Австралия?..

— Да, это Австралия. Да, крошечка, это Австралия! Да, это я, Иван! Я узнал тебя, крошка! Как тебя плохо слышно, просто ужас!..

— А я вас хорошо слышу, Иван Кимович…

Господи, Ты услышал молитвы мои. Господи, он взял трубку! Я слышу, слышу его голос!

Голос любимого человека… слаще любой музыки в мире…

Я дрожала и тряслась, сгорбившись, дыша в трубку, наклонившись над ней, как над колыбелью, и тяжелая, как гиря, черная трубка столетней давности телефона в моей руке дрожала и тряслась тоже, и я земли не чуяла под собой от счастья — я слышу голос Ивана, он отвечает мне! А что дальше говорить — я и не знала…

— Але!.. Але!.. Надя, тебя вообще не слышно, куда ты пропала!..

Я прижимаю ладошку к груди. Маленькую, сухенькую, как у старушки, ладошку. Под ладонью — мое сердце. Оно как птица. Оно вот-вот выпрыгнет. Вылетит из клетки.

— Я здесь, здесь, Иван Кимович… Я вас слышу…

— Надя, прекрати называть меня по отчеству! Я что, папаша тебе?!.. Скажи, как там в Москве?.. Оттепель?.. Здесь такая жара стоит — хоть ложись и помирай!.. Але!..

Любимый голос перекрывает расстояния, уничтожает их. Минуты летят. Неумолимый счетчик отсчитывает их. Я заплачу из своего жалованья, что платит мне эта сучка, большую сумму. Все, все жалованье заплачу я за счастье слышать любимый голос. Так мне и надо. Я — без этого — жить не смогу.

— В Москве?.. В Москве собрались сносить гостиницу «Интурист»!.. А еще Монсеррат Кабалье приезжает, вместе с Хосе Каррерасом… А еще скинхеды побили много народу на Рижском рынке, очень много жертв, там снег был весь в крови… А еще… Еще…

«Еще я люблю вас», — хотелось выкрикнуть мне, вышептать в трубку, и я с трудом удержалась, чтобы это не вырвалось, не вылетело из груди.

— Ну все, Надюша, ты там, небось, на сто долларов наговорила!..

— Нет, нет, не бросайте трубку!.. — Дикий страх объял меня — оттого, что сейчас все закончится, что оборвется нить голоса, счастья. — Нет, я еще хотела вам сказать!..

Я судорожно придумывала, что бы сказать. Ничего не лезло в голову. Время безжалостно отщелкивало мгновения. «Я кажусь ему полной дурой», — в отчаянии подумала я. И тогда я крикнула в дырки трубки:

— Иван Кимович, запишите мой адрес! И мой телефон! Позвоните мне! И приезжайте ко мне! Пожалуйста! Когда прилетите в Москву! Только… только один! Без…

Я не могла вымолвить ее имя. Ее ненавистное имя.

— Без Марии?.. Один?.. К тебе домой?.. А что?..

— Я вам что-то важное скажу! И покажу!

«Ты скажешь ему: люблю. Ты покажешь ему себя. Без одежды. Жалкую. Тощую. Завитую на мелкие бигуди. С залысинами. С родинками на носу. С веснушками в пол-лица. Ты покажешь ему осколок человека. И скажешь: вот я, бери меня. Как бабушка моя говаривала: тоща да мала, кошке на ночь погрызть не хватит…»