Александр Терентьев - Все миражи лгут Страница 6

Шевков однажды побывал на одном из Праздников Севера в краю российских оленеводов, но все эти веселые пьянки жителей далекой тундры вместе с их ездой на оленьих упряжках и прыжками через нарты как-то мало напоминали настоящий Север Джека Лондона. После той поездки в душе поселилось неприятное ощущение разочарования, словно все эти оленеводы в чем-то обманули его и немного разрушили прекрасный замок изо льда, выстроенный детским воображением. И когда неожиданно представилась реальная возможность своими глазами увидеть Великую Северную Гонку, ежегодно проводившуюся на Аляске, Петр, естественно, устоять не мог…

Эту статью Пескова, которого Шевков прекрасно знал и помнил еще по старой советской передаче «В мире животных», вырезанную из какого-то журнала, Петр бережно хранил в своем бумажнике наравне с документами, кредитными картами и наличными…

…Идея Великой гонки, читал Петр в статье, возникла в 60-х годах, когда моторные снегоходы стали быстро вытеснять собачьи упряжки. «Весь колорит Аляски, ее история могут исчезнуть! Я настойчиво стал звонить в этот колокол, вызывая насмешки газет, которые сейчас меня превозносят» – приводил Песков слова Джо Редингтона, Великого Старого Лиса, впоследствии участвовавшего в Северном марафоне раз двадцать, и эти слова заставляли сердце Шевкова биться чуть чаще обычного и рваться туда, в заснеженные пустыни, раскинувшиеся за Северным Полярным кругом…

«…Несколько лет Старый Лис втолковывал аляскинцам необходимость Великой гонки:

– Это будет уникальное состязание в мужестве, мастерстве, выносливости, это будет выражением духа Аляски. Гонка попадет на телеэкраны Америки, люди увидят: оказывается, есть в мире Аляска. Ну и к собакам мы воскресим уважение». Джо своего добился. Нашел деньги на главный приз. Уговорил военных пометить трассу по дикому аляскинскому бездорожью – леса, тундра, два горных хребта, русло Юкона, морское побережье с ураганным арктическим ветром. И родилась Великая Аляскинская гонка – 1700 километров по бездорожью от Анкориджа в Ном…» – эти строчки Петр Андреевич зачитал до дыр наравне с томиками Лондона и заучил наизусть…

Впервые за много лет Шевков был по-настоящему счастлив, и этому не мешали даже стервозность и капризы Машки-Виолетты и мысли о возможных преследователях. Все ему нравилось, все приводило его в почти детский восторг: и собачьи упряжки, и чистый снег, и весьма приличный мороз, и даже вкуснейшие гамбургеры, купленные в чистенькой местной забегаловке. Это была страна его детства, это был его Праздник…

…Упряжка за упряжкой проносились мимо по направлению в раскинувшийся неподалеку городок – предпоследний в длинной нитке пути, на которую эти городки и поселки нанизывались, как разноцветные бусины на бесконечные четки. Следующим должен был стать главный, финишный отрезок до Нома. Смертельно усталые, вымотанные трудной гонкой машеры покрикивали свое «марш-марш! хо! джи!», а не менее усталые собаки, от которых валил пар, не сбавляя темпа с фанатичным упрямством настоящих бойцов пробегали последние километры перед отдыхом.

Шевков, стоявший в разноцветной толпе возбужденно галдевших зрителей, растянувшихся вдоль трассы, помеченной оранжевыми колышками с флажками, проводил взглядом последнюю упряжку из группы лидеров и с сожалением вздохнул. Но тут же посмотрел на часы и прикинул, что если он успеет быстренько срезать по целине с полкилометра, разделявших два отрезка трассы, делавшей здесь длинную петлю между невысокими горушками, то сможет еще разок увидеть, как мимо пронесутся все лидеры гонки. Без долгих раздумий Петр решительно оттолкнулся лыжными палками и, шумно дыша и проклиная свой неспортивный образ жизни, пошел по нетронутому, сверкавшему под солнцем голубоватому снегу.

«Все, как только вся эта фигня с беготней и прятками закончится, надо браться за дело! А то зажирел, как кабан, смотреть противно. Плаванием займусь, на тренажеры похожу… Кто же гонку выиграет в этом году, а? Ладно, что гадать – завтра в Номе узнаем…» – прикидывал Шевков, обливаясь потом и все же продолжая упрямо штурмовать снежные сугробы…

…Кому досталась победа в Великой Аляскинской гонке, кто получил главный приз в пятьдесят тысяч долларов, Шевкову, поставившему на одного из фаворитов пять тысяч американских рублей, узнать было не суждено. В небольшом распадке, поросшем густым мрачноватым ельником, его настиг неизвестный на лыжах и одним отработанным движением свернул незадачливому любителю северных забав шею. Тело случайно обнаружили местные жители лишь три дня спустя.

Шериф осмотрел припорошенный сухим снегом труп, окинул взглядом крутой обрыв, с которого, скорее всего, навернулся несчастный и сочувственно покачал седой головой: «Да, не повезло парню. Кто же с такой крутизны съезжает?» Еще через сутки удалось выяснить, что погибший был вроде бы сербом из Македонии и проживал в местной гостинице. Так же при опросе найденных свидетелей шериф узнал, что этот серб ушел в сторону распадка не один: вслед за ним увязались не то двое, не то трое попутчиков. Причем более или менее вспомнить и описать свидетели смогли лишь одного – невысокого, худого мужчину лет около тридцати. На этом, собственно, следствие и закончилось. Вердикт полиции был предельно прост: несчастный случай вследствие неосторожности…

Небольшая тверская деревня в 180 км от Москвы

…Катков шумно выдохнул и, опираясь на черенок широченной фанерной лопаты, придирчиво окинул взглядом только что прочищенную тропинку, пролегавшую от калитки до крыльца дома. Придраться было не к чему: ширина была на всем протяжении одинаковой, брустверы-отвалы – ровными и аккуратно округлыми. Катков удовлетворенно кивнул и с сожалением посмотрел на клонившийся к закату огненно-золотой шар солнца. Еще минут через десять оно должно было превратиться в шар красный и потихоньку спрятаться за кронами деревьев, опушенных светло-серебристым инеем. Иней, создававший обманчивую иллюзию некой теплой шубейки, укутавшей замороженный лес, кое-где был обит с хрупких черных веток порывами холодного ветра и эти стылые голые ветви красноречиво говорили, что до весны еще очень далеко.

Тени быстро сгущались, из нежно-голубых превращаясь в сине-лиловые. Небо тоже готовилось сменить малиновые полосы заката и зеленоватые вечерние краски на густую ночную черноту, в которой вскоре должны были повиснуть дрожащие от холода разноцветно-переливчатые звезды….

С сожалением смотрел на закатное солнце старший лейтенант военно-морского флота Катков по очень простой причине: заканчивался еще один день его отпуска, проведенного в этой затерянной среди тверских лесов деревушке. Как выяснил для себя Вячеслав, отпуск – это не такая уж и плохая штука, особенно если проводить его подальше от суеты большого города.

Дом в деревне старлею достался в наследство от тетки, у которой он в детстве гостил пару раз с родителями. Тетку Катков, если честно, помнил плохо и особых чувств к малознакомой родственнице не испытывал, но так уж получилось, что домик достался именно ему, поскольку своих детей у тети Веры не было, а больше на этот серенький особнячок с небольшим участком земли никто и не претендовал. По большому счету этот домик с его двумя крохотными комнатенками и домом-то назвать было трудно, но когда Вячеслав приехал посмотреть на свалившееся на него наследство, избенка ему неожиданно понравилась, как, впрочем, и сама небольшая деревенька.

Лес на много верст вокруг, тишина, которую так и хотелось обозвать патриархальной. Какие-то по особенному степенные и в то же время наивные и трогательные старички и старушки, каким-то непостижимым образом все еще продолжающие жить в стране, которая давным-давно исчезла… Все это настолько отличалось от суетливых, зараженных азартом бестолковой погони за призрачно-лживыми признаками успеха городов, что даже не верилось, что такие места в сегодняшней России еще остались.

Нет, конечно, не все здесь, в Ольховатке, было столь уж замечательным – были в деревушке и свои недостатки. Самой большой ложкой дегтя было практически полное отсутствие нормальных дорог. В сухое лето и морозной зимой в Ольховатку еще можно было попасть, а вот в весеннюю и осеннюю распутицу или в дождливое лето деревня превращалась в отрезанный развеселой русской грязью остров. Катков не раз прикидывал, что в распутицу в тетушкино имение мог бы добраться разве что десантный корабль на воздушной подушке…

Каких-либо особых перестроек и переделок Катков решил, по здравом размышлении, не устраивать – ради одного месяца в году не имело никакого смысла. Но печку с помощью соседа, дядьки Сергеича, поправил, а комнату, в которой это чудо русской инженерной мысли занимало треть пространства, обшил свеженькой еловой вагонкой. Да еще вместо старого, рассохшегося пола настлал новый – тоже из хорошо выструганных досок. Можно было бы, конечно, и более современными материалами комнатенку отделать, но старлею хотелось, чтобы в его новом доме витали именно запахи свежего дерева, смешанные с сухим живым теплом русской печки. Вторую комнату Катков за ненужностью просто прикрыл: как заметил понимающий мужик Сергеич, «вроде как на консервацию поставил». В ремонте Сергеич принимал самое деятельное участие – как советом, так и делом, а вот от предложенной платы решительно отказался: «Да ты что? Что б я со своих брал? Не-е, ни под каким видом! Если когда по-соседски вином побалуешь – оно и ладно будет…» На сомнения Вячеслава в том, что он для деревенских уже свой, Сергеич недоуменно пожал плечами: «Ну тык, а чей же? Ты ж не дачник какой, а Веркин племяш – так наш, значит. Тем более не шарамыга какой, а офицер флотский…» Логика соседа показалась старлею несколько странноватой, но спорить было вроде и не о чем – свой, так свой…