Михаил Нестеров - Оружие уравняет всех Страница 6

– Кому ты передал эту бумагу? – Вергельду пришлось вырывать листок из рук Штайнера. – Можешь не отвечать. Такие документы имеют атрибуты бумеранга: всегда возвращаются. Меня больше интересует другой вопрос: что двигало тобой, когда ты писал на меня донос? Ты что, получил бессмертие?

– Что?

– Ты слышал. В твоем доносе много важных мелочей: донос без подробностей – не донос. – По тому, как акцентировал и часто произносил он позорное слово «донос», можно было судить о том, как крепко оно задело Вергельда. – Ты писал о частном самолете. Верно – я и в этот раз прилетел на нем. Со мной преданные мне люди, которых сегодня можно отнести к службе безопасности. К сожалению, я не смог подготовить вторую бригаду врачей…

– Что?

Вергельд продолжил:

– Ты вошел в раж. Ты забыл, что такое настоящая боль, страх перед смертью, которую ты назвал абсолютным концом. Любой человек в инвалидной коляске для тебя был «агентством недвижимости», и ты смеялся над этим. Когда ты заболел и единственным методом лечения стало экстракорпоральное очищение крови, ты начал отчаянно завидовать «колясочникам». Люди забывчивы. Они быстро забывают зло, но еще быстрее забывают добро. Я здесь не для того, чтобы наказать тебя. – Вергельд улыбнулся, увидев тень облегчения на лице восковой куклы, и продолжил: – Я приехал ради одной вещи: забрать то, что не принадлежит тебе. Не принадлежит уже восемь лет.

– Что? Что ты имеешь в виду?

– Я оставлю тебя таким, каким нашел восемь лет назад.

Штайнер не мог противиться неизбежному. Он не шелохнулся, как будто был крепко связан по рукам и ногам, пристегнут к креслу – как в самолете или машине. В этот миг на него обрушились все те забытые чувства, о которых говорил Вергельд.

– Нет… – умоляя Вергельда, он даже не приложил руку к груди. И не посмотрел на вошедших в комнату людей: все внимание приковано к одному человеку, который держал его жизнь в руках. Уже во второй раз.

Вергельд обошел кресло с сидящим в нем стариком и резко развернул его в обратную от окна сторону, чтобы Штайнер видел, как ведутся приготовления к операции. А начинались они весьма необычно: Вергельд сделал все, чтобы каждая деталь убивала его жертву. Он мог обойтись без ассистентов, но вместе с ним прилетели двое врачей. В Чаде они занимались селекционной работой: доноры должны были быть физически здоровыми, без структурной или функциональной почечной патологии. Помимо обычного обследования юным чернокожим донорам проводили сбор мочи, тесты на вирус Эпштейна-Барр, ВИЧ, венерические заболевания, гепатит В и С. Через их руки прошли сотни пациентов, кто-то стал донором, а потом и трупом, кому-то не повезло – и он остался жив.

Вергельд неплохо справлялся с ролью злодея в стиле бондиады. Он был возбужден и нашел выход переизбытку адреналина в том, что показывал себя не таким, какой он есть. Он переигрывал, но даже не противился этому. Он собрался преподать урок не этому старику, который последние годы дышал только на ладан, не своим людям, – в такие моменты он познавал себя, вскрывал потаенные стороны сознания и силы и мог напрямую обратиться к самому себе: «Да пребудет с тобой сила!»

Он разорвал упаковку жевательной резинки и бросил пластину в рот. Разжевывая ее, напоминал Штайнеру то, о чем он, возможно, забыл.

– Ты хорошо знаешь развитие пересадки почки. Поначалу они анастомозировались с бедренными сосудами, их помещали в таз, а мочеточник имплантировали в мочевой пузырь. Мерзость, правда? Ну, скажи: мерзость.

– Мерзость…

– Послушный пациент. – Вергельд грубо потрепал пациента по щеке, но на этом не остановился. – Здесь у нас и процедурная, и операционная. Раздевайся. Ну! – прикрикнул он на Штайнера. – Снимай с себя все: рубашку, штаны, трусы, носки. Трусами протри себе живот, пах, промежность.

Штайнер прикоснулся к пуговице на рубашке, а ему показалось, он взял в руки лопату…

Ассистенты выдвинули на середину кабинета стол; хоть и массивный, он был короток для операционного стола. Кто-то из них бросил неосторожный взгляд на малорослого Вергельда.

– Ты прав: если кого и оперировать на этом столе, так это меня. – Он указал рукой на дверь: – Снимайте дверь с петель и кладите на стол.

Через пару минут на импровизированный стол поместили Штайнера – с отведенными в стороны руками и ногами; их фиксировали самые надежные руки – Гвидона и его товарищей. Но прежде чем зафиксировать пациента, Гвидон не без отвращения заткнул рот Штайнеру его же мокрыми трусами.

– Мы пропустили анестезию – за ненадобностью. Будет немножко неприятно, – предупредил Вергельд пациента. – Больно будет потом. Будет очень больно, невыносимо, обещаю.

Он сам ввел катетер в мочевой пузырь и принял от ассистента раствор неомицина. Он причинял пациенту боль даже пояснениями, командами, взглядом; он резал его без ножа – пока без ножа. Все его действия были направлены на то, чтобы спасти пациента, на самом деле он медленно убивал его. Убивал, промывая ему мочевой пузырь, убивал, стирая слезу с его щеки. – Зажим, – попросил он. Приняв инструмент, он пережал катетер и присоединил к мочеприемнику.

– Я уберу зажим, – пояснил он, глядя на орущие от боли и страха глаза пациента, – когда начну вскрывать мочевой пузырь.

Он отдал инициативу ассистентам, и они начали обрабатывать йодом место разреза – операционное поле.

– Скальпель.

В его руку ткнулся холодный кусок металла. Вергельд придирчиво осмотрел его, будто выискивал следы ржавчины, затем склонился над телом пациента. Когда он пальцем дотронулся до края прямой мышцы живота, откуда собирался резать, Штайнер дернулся, выгнулся дугой так, что даже дюжие помощники Гвидона с трудом удержали его.

– Я еще не режу, – сообщил Вергельд, не скрывая улыбки. – А вот сейчас…

Он приложил скальпель к телу и, надавив на него, провел им криволинейно вверх к точке передней подвздошной оси.

Теперь помутилось в глазах даже у повидавшего всякого Гвидона. Он не заметил, как в руках доктора появился электрический нож, которым он разделил мышцы, после чего стал методично отслаивать от них брюшину, будто разделывал говядину; изредка бросал ассистенту: «Подсуши», и тогда помощник подбирал кровь тампоном. Затем он снова отдал инициативу ассистенту, и тот установил ранорасширитель Бальфура. После чего над пациентом склонились два врача. Гвидон, икнув, увидел в них радиолюбителей, копошащихся над разобранным телевизором.

И только сейчас он заметил, что не держит Штайнера за руку; желтоватая рука пациента покоилась на поверхности двери. На ней пропали все жилки, и Гвидон заметил боссу:

– Он… готов. – В Штайнере он вдруг увидел мученика, и у него язык не повернулся сказать, что тот откинул копыта.

– Ничего подобного, – возразил Вергельд. – Он жив, просто не может сопротивляться. Все его силы брошены на продление жизни. Но это уже не жизнь, а агония, только он об этом не знает. Ему больно, очень больно.

И как раз в этот момент в руку Вергельда ткнулось что-то горячее и скользкое, пахнущее мочой и кровью. Гвидон с трудом проглотил ком, подступивший к горлу, но ему показалось, он проглотил почку с руки своего хозяина. Но она не принадлежала Штайнеру. Человек, который родился с ней, умер несколько лет назад.

Штайнер пришел в себя. У него был разрезан живот, он лишился жизненно важного органа, но боль носила такой характер, будто с него содрали всю кожу, не оставляя ни клочка. Его так крупно трясло, что Вергельду пришлось надавить ему свободной рукой на лоб. Потом он поднес почку к лицу пациента.

– Я всегда держу слово. – И повторился: – Я оставлю тебя таким, каким нашел восемь лет назад.

Он подошел к столу, раздвинул цветы в вазе и пристроил между ними удаленный орган. Прошептал:

– Символ…

Его услышал Гвидон.

– Символ чего?

– Жизни, дубина. – И Вергельд неожиданно рассмеялся.

Он и его люди покинули дом, оставляя в нем все еще агонизирующее тело хозяина и труп его сына.

Глава 3

Москва

Зал судебных заседаний свободно можно было назвать комнатушкой правосудия, заметил адвокат Алексей Николаев. Он много раз был в комнате для совещаний и был готов поспорить, что она на пару метров больше зала – с его пятью рядами кресел, местом для подсудимых, огороженным толстым плексигласом, «загоном» для присяжных заседателей и «сцены», где восседал судья.

Сегодня в этом зале было сравнительно пусто и тихо. Адвокат, прокурор, обвиняемая и пара караульных дожидались судью, который мог напугать кого угодно своим лицом, похожим на подтаявший холодец. Казалось, он мог в любую минуту потечь.

Прокурор толкнул локтем адвоката и, пожав плечами, сказал:

– К чему эта официальность? Этого я не пойму. Могли бы побеседовать с судьей в его хоромах или совещательной комнате. – Кивком головы указав на подзащитную за стеклом, Беркович выразительно сказал: – Одержимые не помнят, что с ними было. – Не дождавшись реплики адвоката, прокурор передал ему свой кейс со словами: – Подержи. Мне нужно в туалет сбегать.