Эльмира Нетесова - Вернись в завтра Страница 7

— Ты отдохни. Ведь ни с санатория приехал. Я так ждал тебя.

— Отдохнуть? Не-ет отец! Я так скучал по тебе, по дому, — оглядывал каждый угол, словно заново знакомился. В глазах то радость, то печаль вспыхивали. Вот он подошел к портрету матери. Долго стоял перед ним, будто молча разговаривал с покойной. По вискам человека бежали капли пота…

Тонька уже накрывала на стол. Ничего мудрящего здесь не было. Никто не знал, что Федор приедет именно сегодня. Но все получилось отменно. Мужчины выпили за возвращенье Федора в дом. Пожелали ему удачи, здоровья и светлой судьбы в будущем. Человек, слушая их, молча кивал головою. Он отвык от такого внимания, старался остаться незаметным и ни с кем не вступал в разговор.

Тонька лишь подавала на стол. А когда люди поели и вышли с кухни, пошли продолжать работу, баба быстро убрала со стола и поспешила уйти, чтоб отец с сыном могли пообщаться наедине.

Уже вечером, возвращаясь с работы вместе с Колькой, приметила Федора возле дома. Он сидел под опавшим кленом ссутулившись. От чего-то дрожали плечи человека. Тонька не решилась подойти, поняла по-своему, что вернувшись домой, Федор столкнется с памятью, а в ней, как в жизни, не все случается гладким. Что- то больно отзовется. В такие минуты лучше не мешать.

Когда вернулся домой Василий Петрович, Колька уже спал. Антонина, справившись по дому, ждала деда, разогрела ему ужин. Дед устал до изнеможения и есть отказался. Присел у окна перекурить, а тут Тонька с вопросами пристала:

— Дедунь, а за что Федора судили?

— За дурь! — оборвал резко.

— Что он утворил? — не отставала баба.

— Убил!

— Кого? — невольно ахнула Тонька.

— Гада уложил. Може и верно утворил, но не стоило грех на душу брать. Едино горю не подмог, только срок получил агромадный. Да родителей несчастными поделал, — отмахнулся Василий Петрович и добавил тихо:

— Хоть на ево месте многие так утворили бы. А потому, не я судья ему. Но Федя за свое сполна отмучился. Не пощадила судьба. Единое счастье, что живым к отцу возвернулся. Мать его так и не увидела сына вольным. Не шутейное это дело десяток годов отбыть в зоне.

— Какой-то он чудной, как стебанутый. Я ему чистое белье, рубаху подала, чтоб с дороги, помывшись, переоделся из тюремного, а он не стал, отказался. Будто домой на время пришел.

— Не дивись, все так-то. Каждый, кто вышел с тюрьмы, не враз верит в волю. Все кажется, что за ним придут и снова упекут за решетку. Это последствия зоны. От них скоро не избавиться. Время надобно. Особо тем тяжко, кто ни за что срок тянул. Им особо больно! — закурил дед.

— У нас в деревне Варвару отловили. Она самогонку продавала. На две зимы в тюрьму законопатили за то, что государственную монополию подрывала под корень. Пятерых ее детей не пощадили менты проклятые. Ну, отсидела она, пришла домой и на радостях так ужралась, что с огорода неделю не могла вылезти. Так и стояла кверху жопой.

— Зачем? Нешто в доме места не хватило? — удивился Василий Петрович.

— А она там враз закусывала, прямо с грядок. Душу отвела! Когда до горла достало, в сарай ее перетащили. Во где она оторвалась. Но и теперь никому не продает самогонку и никого не угощает!

— Да кто купит? В деревне все свою сивуху гонят. В каждом дому хоть залейся ею, — усмехался старик.

— Теперь боятся друг друга. Ведь вот и Варвару кто-то заложил ментам. А как ей было жить с оравой ребятни, как прокормить? Вот и нашла выход, но и его перекрыли бабе!

— А где ж ее мужик делся, что детвору настружил? Нешто он на другое негодный?

— Об чем ты, дедунь? Иль не видел деревенских? Иль забыл, как они пьют? Да все они козлы одинаковые. Самогонку ровно воду жрут от старого до малого, пока не заглючат. Иных успевали в больнице спасти, другие кончились. Сам знаешь, какие в деревне заработки. А сивуха своя, дармовая. Ее со свеклы гонят. С фруктов и ягод варят, бражку пьют с самого мальства. Вон нашего Кольку тоже бабки стали приучать к выпивке. Чуть заорет, ему в пузырь вместо молока вино иль бражку дают. Он хлебнул и окосел, уснул, а бабам в радость, не беспокоит, нет мороки. Хоть по уши мокрый, а спит не просыпаясь. Вот только удивлялись, почему в развитии отстал? Не говорил и на горшок не просился.

— А кто б его услышал? — вздохнул дед.

— Зато теперь наверстывает свое. Стишки, песни знает. Но иногда такое загнет, аж совестно делается. Может от бабок вспомнит, иль от детей перехватит, что услышит, но уже в штаны не льет, успевает сесть на горшок.

— Погоди еще с годок! Каким мужиком станет наш малец. Он уже теперь характер заимел. А дальше лучше будет.

— Скажи, почему вы с бабкой разошлись?

— Нехай она сама о том проскажет. Я не хочу вспоминать, ворошить былое ни к чему!

— Дедуль, признайся, а у тебя кроме бабки были женщины?

Василий Петрович улыбнулся воспоминаниям и ответил не спеша:

— Имелись, понятное дело, какой ни на есть, а живой человек.

— Куда ж они подевались?

— Да это тож по-разному. Одни уже поумирали, другие уехали в чужие края, иные с детьми и внуками маются, ну и последние в стардоме доживают свой век. Кому как повезло…

— А почему ты после бабки не женился? Иль все еще любишь ее?

— Боже меня упаси! — подскочил человек так, словно ему в задницу воткнули со всего маху раскаленную цыганскую иглу.

— Ты когда женился, любил ее?

— И не помышлял. Любовь была поздней.

— Зачем же ты на ней женился?

— Принудила бабка твоя. Заставила! — покраснел человек, вспомнив шальную молодость.

— Как сумела? — открыла рот Тонька.

— Те времена не нынешние. А и я на то время в курсантах военного училища был. Послали нас в колхоз картоху убирать. Там на танцульках снюхался с твоей бабкой. Польку с бабочкой я с ей танцевал. На краковяк увел погулять в лесок, дернул меня черт! А ночь была такая тихая, лунная. Вот и ударила моча в голову. Увидел, что пришелся по душе. Ну и попутал бес. Почти месяц мы с твоей бабкой игрались в любовь, хотя ни слова об ней не обронили. Ничего я ей не обещал и с нее не брал слова. А к концу другого месяца она сказалась беременной. Я и ответил, мол, сделай аборт, не могу на тебе жениться. Одно, что не люблю, да еще на своих ногах не стою. Куда в семейный хомут с моею тонкой шеей? Ну, а бабка в слезы, стала грозить, что повесится от стыда. Я, конечно, не поверил. А она озлилась на мои насмешки и на другой день припылила к начальнику училища. Все ему выложила, наизнанку вывернулась. Тот вызвал. С час чехвостил при бабке так, что с меня перья во все стороны летели. А я едино не соглашался жениться. Вот тогда пригрозил он судом офицерской чести. Пообещал отдать под трибунал. Вот тут я оробел. А зря, ведь я не взял бабку силой. Ничего ей не обещал. Молодой был, глупый, жизнь еще не била. Я и напугался, согласился жениться и записался с бабкой. Но, уехав с деревни, не приезжал и к себе ее забирать не подумал. Ну, на што она мне в городе сдалась. Я ж думал: она на росписи успокоится. Об ней ни отцу, ни матери не говорил. Уже с другой встречаться начал. Но эта разыскала моих родителей и приперлась к нам в дом. Пузо у ней уже на уши лезло. Мои вокруг ней носятся. Как же, жена! А тут и я заявляюсь с Наташкой. Решил познакомить с родителями. Ох, что тут поднялось. Какой скандал грохнул. Бабье друг на дружке волосы выщипывать начало. Уж как обзывались, отец с мамкой онемели от удивленья, ни одну в невестки не захотели, обоих выгнали с дому. А на другой день и меня отчислили из училища. За аморальное поведение выбросили на улицу. Но родители сказали мне:

— Лучше работай грузчиком, но женись на любимой! К чему тебе генеральские погоны, если в жизни так и останешься несчастным. Какой смысл жить до старости по команде и приказу. Дыши вольной птицей и не переживай. Пусть твоя деревенщина у себя в селе останется, ты себе найдешь любимую.

— Я с ними целиком согласился и порадовался, что стал свободным от всех. Но поспешил. Твоя бабка вскоре разрешилась дочкой, а я сделался алименщиком. Мне на ту пору еще двадцати годов не было. Твоя бабка, как потом узнал, на цельных три года старей оказалась. Я у ней последним шансом стал. В своей деревне замуж не взяли, вот и поймала меня, дурака залетного. Приловила и схомутала лопуха. А сколько крови и нервов испоганила, уже не счесть. Во все суды кляузничала, что не доплачиваю алименты на дочку. И сколько ни давай, мало было. Прорва, а не баба. Сколько позорила она меня, не счесть. Люто поплатился я за свою похоть. После твоей бабки несколько годов баб сторонился и презирал. Так и не поверил ни единой. От того и не женился в другой раз, боялся нарваться на такую же.