Сергей Зверев - Принцип мести Страница 7

В пять часов утра я уже вставлял ключ в замочную скважину. Ключ никак не хотел попадать в отведенное ему отверстие и всячески уклонялся от заданного моей твердой уверенной рукой направления. Давно я так не набирался, прости господи.

Но тут произошло почти невероятное: дверь открылась сама и передо мной возникло зыбкое видение – моя бледная невыспавшаяся жена. По тому, как она была одета, я понял: спать она сегодня не ложилась. Я почему-то потупил глаза и боком протиснулся в прихожую. Мой кот встретил меня более приветливо. Как славно, возвращаясь домой после трудной ночной смены, поиграть хвостом друга. Но я не был настроен на проявления дружеских чувств и отодвинул его ногой в сторону. Кот обиделся и выскользнул на лестничную клетку. «Зачем мне такая жизнь?» – наверное, подумал он. Пожалуй, мой кот впервые столкнулся с такой черной неблагодарностью со стороны хозяина. Но и я столкнулся с ней впервые – правда, со стороны жены: Светлана, моя супруга, смотрела на меня как на врага.

– Ну что скажешь? – спросила она многозначительно, когда я снял обувь и уселся на кухонную табуретку.

– В свое оправдание? Ничего. Мне не в чем перед тобой оправдываться.

– Пить – это тоже твоя работа?

– Это по необходимости. И по договоренности. Если бы я не выпил, меня избили бы до полусмерти.

– Лучше прийти домой вусмерть пьяным, – скаламбурила жена.

Наверное, я был противен ей. Но чувствовать себя виноватым?

– Лучше гипс и кроватка, чем гранит и оградка. Из двух зол приходится выбирать меньшее.

– Ты мог вообще, между прочим, не приходить, – с дрожью в голосе проговорила Светлана.

Семейная сцена. Это что-то новое.

– Для тебя супружеская верность – это разменная монета. Это когда ты изменяешь со стопроцентной уверенностью, что тот, кому ты изменяешь, об этом не узнает. Я не могу больше так!

Я впервые видел ее такой. Истеричка. Обыкновенная истеричка. Но мне не хотелось с ней ссориться – во всяком случае, с утра пораньше. И уж тем более неуместными в столь ранний час были ее слезы.

– Прекрати, – сказал я устало. – Ничего же не произошло.

– Ах, не произошло! – буквально взвилась Светлана. – Он заявляется домой в пьяном виде, где ночевал – неизвестно, с кем – непонятно, и говорит, что ничего не произошло! Да ты знаешь, кто ты после этого?

– Ну кто?

– Да, кто ты после этого?

– Ну негодяй. Ну сволочь. И как все нормальные негодяи и сволочи, я хочу спать.

Я поднялся с табуретки, чтобы уйти.

– Нет, ты все-таки послушай, – остановила меня жена, чуть ли не силой усадив на место.

Ее лицо полыхало, как бензиновое пятно на асфальте, глаза горели пронзительным огнем. Я не знал, что моя кроткая, всегда покорная Светлана может быть такой неистовой. Меня это даже немного испугало.

– Когда я разговариваю с тобой, – начала она длинную, очевидно, заученную в ожидании моего прихода фразу, – мне кажется, что я нахожусь в темной комнате и говорю в пустоту, я не вижу тебя, я не знаю даже, здесь ли ты. Мне становится страшно, но я говорю, говорю, потому что молчать еще страшнее. Ты никогда не спрашиваешь, чем я живу, о чем думаю, ты занят только собой и своими проблемами. Когда мы в последний раз были вместе? Тебе и это уже не нужно, потому что ты находишь все это там, с ней или с ними, не знаю. Как я от всего этого устала...

Действительно, согласился про себя я, мы отдалились друг от друга и не последнюю роль в этом вынужденном отчуждении сыграла моя работа. Проклятая работа. Но вслух я сказал совсем другое.

– Ладно. Хватит. Поговорим об этом после.

– Нет, сейчас, – храбро ринулась во встречный бой Светлана. – Почему все важные решения в семье принимаешь ты? Почему ты диктуешь мне свою волю? Домострой какой-то, концлагерь...

А я-то думал, что она счастлива...

– Ты даже не подозреваешь, что рядом с тобой находится живой человек, и у него тоже есть сердце...

Где-то в глубине души я понимал ее: она боролась за меня как могла. Но она боролась за меня со мной, тогда как усилия свои ей нужно было направить на себя, чтобы победить свою ревность, свои страхи, свои навязчивые идеи. Это был вопрос доверия. Конечно, у меня и в мыслях не было причинить ей боль – наверное, я любил свою жену по-русски, то есть попросту жалел ее, но вольно или невольно наша размолвка стремительно превращалась в ссору. Это было завораживающее зрелище: мелкая трещинка между нами расширилась до размеров пропасти, и мы уже не могли и не хотели предпринимать что-либо для примирения – пропасть между нами росла до тех пор, пока мы потеряли друг друга из виду. Я так и не понял, как это вышло.

– Замолчи, наконец! – вырвалось у меня. – Ребенка разбудишь.

– Наконец-то ты вспомнил о ребенке!

Нет, мне не следовало на нее давить, но сила привычки заставила меня действовать по годами выработанному шаблону. Она посмотрела на меня так внимательно, словно видела впервые и хотела мысленно проникнуть под мою черепную коробку, чтобы раскрутить серпантин, на котором прописаны все мои дальнейшие намерения. Я не учел одного: она дочь офицера и у нее тоже есть характер. Когда ее отец после девяти лет службы в Тикси получил назначение в Судан, из вечной мерзлоты в жаркую Африку, ее мать сказала: «Езжай. Но только после развода». И он поехал.

– Завтра же меня и Насти здесь не будет.

– В этом нет никакой необходимости. Я уйду сам.

Выйдя из дома, я направился в сторону исторического центра города. Я с детства любил эти готические башенки, эти кривые улочки с булыжной мостовой, маленькие окошки-бойницы, глубоко сидящие в старинных, сложенных из тесаного камня стенах. Мне давно хотелось побродить по любимому городу на рассвете, когда город спит, и эта мечта неожиданно для меня самого осуществилась. Утренняя свежесть помогла мне избавиться от похмельного синдрома, и, хотя о полном восстановлении после столь мощного винно-водочного наката не могло быть и речи, я вновь обрел способность мыслить трезво и логически последовательно. Ссора со Светланой, моей женой, воспринималась как удар средней степени тяжести. Ощущения, что все летит к чертовой матери, не было. Но и желания возвратиться к ней я тоже не испытывал: после нашего ночного разговора что-то в наших отношениях было безвозвратно потеряно. Возможно, наш брак с самого начала был ошибкой, не знаю: не может любовь регулироваться, как газовая конфорка, а отсутствие настоящей близости рано или поздно оборачивается взаимной неприязнью. А может, ничего этого не было, и я просто поддался минутному настроению.

Но была, была женщина, которую я любил по-прежнему, – моя солнечная женщина. Звали ее Анюта. Я познакомился с ней, когда работал в службе безопасности Левы Баянова, бывшего комсомольского активиста, ныне предпринимателя и в некотором роде политического деятеля. Произошло это возле костела, к которому я, как человек, ведомый лунатизмом, направлялся.

Помнится, я остановился возле чугунной ограды. Да, это было здесь. С тех пор прошло три года. «Женщина-фрегат» растаяла в туманной дали, как мираж. Перед нашим расставанием она сказала мне, что ей предстоит длительная загранкомандировка. Где она сейчас? С тех пор от нее ни весточки. Она лишь намекнула, что работает в ФСБ, и от дальнейших расспросов уклонилась. У нас была всего одна ночь но это была сказочная ночь, и один день, и это был волшебный день. Ялта. Маленькое кафе. Прощальный гудок теплохода, отчаливающего от пристани. И душераздирающая тоска по Анюте...

Я прислушался к себе, как бы вопрошая, не кроится ли за моими воспоминаниями о ней каким-то чудом сохранившаяся и до сих пор не изжитая до конца любовь к другой женщине, бывшей у меня до нее, и не пытаюсь ли я таким образом предохранить себя (конечно, бессознательно) от еще более безнадежного чувства, пережитого мной в юности и не раз дававшего о себе знать рецидивами забытой боли гораздо позже, когда я уже считал себя свободным от него, от памяти о нем. Но нет, ничего подобного в отношении Валерии – мне нелегко было решиться произнести это имя даже про себя – я не испытывал, все мои печали были навеяны разлукой с красавицей Анютой, все помыслы обращены к ней. Я не понимал, как мы могли встретиться среди тысяч случайностей и вероятностей, и иногда, пугаясь собственной дерзости, даже сомневался, была ли она в моей жизни или я выдумал ее всю – от улыбки до жеста. Я не понимал при условии, конечно, что понимание не иллюзия, а реально существующая вещь, как вообще возможна в нашем мире любовь, где ее источник. Трудно себе представить, как она зарождается – словно жизнь на необитаемой планете, затерянной в космосе, и еще труднее – как умирает. Страшное подозрение порой закрадывалось в мою душу – любовь, подлинная любовь, наверное, невозможна, и подтверждение этому я находил буквально на каждом шагу. Но может быть, она невозможна здесь и сейчас, в пределах длящегося ныне эона? И если Бог есть любовь, то люди, как множественные параллельные прямые, по законам некоей божественной геометрии, искривляющей земное пространство, когда-нибудь пересекутся в нем? Преодолевая очарование возвышенных истин, я убеждался: возрастание любви при нашем несовершенстве влечет за собой возрастание мук и всякое, даже самое светлое душевное движение сопряжено со страданием – если не тотчас же, то непременно в будущем. Мы лишь прельщаемся любовью, а не любим.