Эльмира Нетесова - Закон - тайга Страница 7

Дашка вздрогнула от неожиданности. Она уже приготовилась к уговорам, уламываниям, коротким ласкам бугра. Млела. А тот, обозвав ее по-всякому, побрезговал. Баба, вначале онемев, кинулась в подушку с воем.

Не было у нее в Трудовом соперниц, некому было морду бить. Значит, в ней беда кроется. Сама дерьмо, раз отсидевший много лет в неволе бугор не захотел ее. Но другие-то не прочь… «А кто они?» — вспомнила Дашка. И, подойдя к зеркалу, давно потускневшему от пыли, оглядела себя, попыталась улыбнуться и спешно закрыла рот. Желтые зубы вылезли наружу. Синюшные губы искривились беспомощно, жалко.

— Нет, так не годится. Хватит, — приказала себе баба.

Принесла воды, затопила печь. До ночи мыла полы, стол, стирала простыни, наволочки, полотенца, одежду. А потом и сама влезла в корыто. Волосы еле расчесала. Оттиралась мочалкой докрасна. Тело горело от непривычного рвения. Воды и мыла не жалела. Зато как легко задышалось, когда, укутавшись в простыню, села за чистый стол попить чаю. И вдруг услышала за окном испуганный вскрик. Оглянулась.

Чья-то бледная физиономия отпрянула в темноту.

Баба подошла, чтоб разглядеть, но ничего не увидела.

«Померещилось? А может, Тихон, его душа? Глянул и не узнан ни меня, ни хату. Да и немудрено… Вовсе пропащей стала», — подумала баба.

Она пила чай и невольно оглядывалась на окно. Оттуда ночь смотрела черными провалами глаз. Дашка всегда боялась темноты. И только сейчас до нее дошло, что она — вдова…

Жить одной, совсем одной в Трудовом, среди условников, которые смотрят на нее, как на дворовую суку! Одни брезгуют ею, другие не прочь попользоваться для похоти. А для себя у нее что останется? Неужель так и сдохнет она где- нибудь под столом в столовой, воткнувшись харей в груду бутылок?

Нет! Хватит! Завязано! И с пьянкой и с мужиками! Всего за жизнь набралась, как грязи. Теперь бы отмыться успеть от всего. Пора одуматься.

— Господи! Помоги мне! Дай сил и крепости духа, помоги вырваться из греха! Не дай завязнуть, погибнуть в нем! Помоги в человеки, в бабы вернуться! Матерь Божия, помоги! Слаба я! Укрепи меня, Пресвятая Богородица! — рухнула баба на колени, и слезы очищения полились по ее щекам.

Дашка и не заметила, как погас свет и в каморе стало совсем темно.

Баба каялась во всех своих грехах. И ей казалось, что Господь смотрит на нее отцовскими глазами, синими, как небо.

— Прости меня! — умоляла его Дашка охрипшим голосом. Утром она встала поседевшая, осунувшаяся, будто за одну ночь десять лет прожила.

Подойдя к вахтовой машине, не полезла в кузов. В кабину открыла дверцу, села рядом с шофером молча. Тот слова не сказал.

Весь день обрубала Дашка сучья с поваленных деревьев. Устала до тошноты. Но не отдыхала. Не жаловалась. Закусив губы, шла от дерева к дереву. За нею еле успевали чокеровщи- ки. Баба даже не обедала. Ничего не взяла с собой. Забыла. Ее звали. Дашка не захотела услышать.

На жесткий снег падали слезы, как горе к горю льнули. Падали капли пота. Баба не замечала. Она рубила сучья со стволов, будто снимала, сдирала с кровью грехи с собственной заскорузлой души. Чем больше их содрать, тем легче дышать станет.

Сбился платок с головы. Дашка и не почувствовала. Она шла через сугробы следом за вальщиком, продираясь через завалы, проваливаясь в снег по пояс. Вылезала, цепляясь топором за пни и коряги. Она не жаловалась. Лишь изредка, когда топор начинал валиться из рук, просила о помощи Бога.

— Даш, Дарья, иди перекусим, — позвал вальщик, предложив бабе кусок хлеба и стакан чаю из термоса.

— Нет, не хочу, — отказалась, зажмурив глаза. И снова заплясал, зазвенел топор в ее руках.

Щепки иль искры из-под него летят, кто знает. Звенит в ушах от таежной зимней тишины. Отдыхает вальщик, молчит пила. Застыла тайга в онемении, как вдова на погосте. Холодная, белая, глухая.

Вальщик, улучив минуту, вырвал топор из Дашкиных рук:

— С ума сошла совсем. Одна за троих вкалываешь. Глянь, кобели чифир жрут. А ты за них молотишь. Дурная совсем? Отдохни. Пусть они повкалывают. Охолонь малость.

И, потемнев с лица, позвал троих условников по-мужичьи грубо.

Пока они обрубали сучья, ветки, лапы, Дашка собирала их на кучи, жгла. Не отдыхала ни минуты. Не присела, не перевела дух.

В сумерках, когда вахтовая машина пришла за бригадой, кто-то из условников открыл перед Дашкой дверь в кабину:

— Садись. Отдохни. Совсем измаялась. Благо, завтра выходной…

Что-то поняли мужики. А может, тоже устали, никто не ощупывал Дарью глазами, не попытался подсадить в кабину, поддержать и подержаться за бабий зад. Она сама легко села в кабину. И когда водитель привычно затормозил у столовой, Дашка даже не оглянулась. Будто не видела удивленных глаз водителя. И тот, проехав метров двести, остановился у Дарьиной каморки.

Баба приготовила себе ужин. Заодно и в комнате стало тепло. Поев, огляделась. Надо белье погладить. Сообразить занавески на окна. Какое-никакое, а жилье. Уход за ним нужен. Решила завтра побелить комнату. А сегодня — дух перевести, сил набраться.

В это время в бараках условников шла своя жизнь. И мужики пропивали остатки от получки. Кто с кем. Одни — сбившись в компании, другие — вдвоем с подельщиками или в одиночку, чокая стакан с бутылкой, хмелели всяк по-своему.

Вон и бригада Тихона… Без бригадира некому на них цыкнуть. Все пережрались. Глаза соловые, языки заплетаются, рожи от спиртного развезло, перекосило. Не говорят — орут. О чем? Да и сами не знают.

За ними, открыв дверь, наблюдал бугор. Тесть решил дать волю. Пусть пропьются. Вытряхнут пыль из карманов. Похмелье им он всегда успеет устроить. Но из-за одного негодяя нельзя портить жизнь и отдых всем условникам. К тому же… Наблюдал за каждым. Он знал их, как содержимое своих карманов. А потому всякое изменение в поведении подмечал раньше других.

Вон двое бульдозеристов. Чумазые, как тихушники, напились до визга. Фраера. Фартовые так не пьют.

А этот, сучкоруб… Смехота. Не мужик, окурок. А туда же, интеллектуалом себя называет. Знать бы, что это такое? У всех фартовых спрашивал, все без понта. Фарцовщиков, домушников, скокарей, стопорил, медвежатников, мокрушников знал. А вот с интеллектуалом — не доводилось… Хотя если все они, как этот — библиотекарь бывший, то навару с них не больше, чем с сявки. А вот тот гнус развалился и поет свою извечную:

Сижу на нарах,Как король на именинах,И пайку серого — оЖелаю получить…

Тесть усмехнулся: «У него еще и желания завелись. Ах, подлюка! Свой навар еще вчера пропил. За чьи шиши сегодня уж- рался? У кого увел получку? Может, у Тихона?»

А мужичонка, блаженно растянув щербатый рот, видно, не раз его мурлом парашу чистили, мурлыкал негромкую песню про Мурку, про Шмаровоза, отбивая такт пальцами по голому животу.

Бугор внимательно следил за числом пустых бутылок около условника.

А вот этот фуфло, откуда у него часы на лапе? Их еще недавно у Тихона видел. Хотел их у него выменять. Да не успел. Из рыжухи…

Жрет водяру, падла. Оттого забыл про осторожность. А если Дашка о них вспомнит и стукнет легавым? Что тогда? Нагрянут сюда со шмоном. Всех подряд начнут трясти. И виновных, и не виноватых. Лишат подсоса — посылок с воли. Подозрительных в зону кинут обратно. Раз следователь взялся, если и не найдут мокрушника, его нарисуют, чтоб прокола не было. «Ну а коль получку не нашли, трясти станут фартовых. Кого же еще?» — подумал Тесть, сдавливая кулаки до боли.

Фартовые… Кто-то из них поплатится за дерьмо шпаны и щипачей. Разве докажешь легавым, что не крадут законники там, где живут. Не гробят тех, с кем тянули ходки. И уж если воруют, то не сотни. О такое рук не пачкают. Такие деньги считают пылью. Да и не мокрят воры. Это не их ремесло. Но о том знают лишь фартовые. А мусорам всего не объяснишь. Да и западло законнику ботать с ними. Оправдываться перед легавым не станет никто. И пойдет кто-то в ходку не за свою вину. «Значит, проглядел паскуду. Распустил. Значит, хреновый бугор, если фартовый невинно пострадает», — размышлял Василий. И, оглядев пьяную кодду условников, копошащихся по бараку тараканами, налился бешенством. Потеряв терпение, гаркнул так, что пьяные проснулись, трезветь начали.

— Кончай кайфовать! Собирай разборку! Всех подлюк на сход! До единого. Кто сам не нарисуется, приноси жмуром! Всем паскудам через два часа быть тверезыми! Чтоб никто не слинял! Поняли? — крикнул бугор сявкам и шестеркам. Те, икая со страха, побежали по баракам собирать условников на сходку.

— Разборка будет! Бугор велел быть всем. Иначе из шкуры грозился вывернуть всякого, — предупреждали сявки фраеров и фартовых, тормошили, будили спящих, вытаскивали из столовой, из-за столов, с коек, из-под лавок, предупредив всех и каждого.