Николай Иванов - Черные береты Страница 8

И тут позвонил из Риги Млынник, командир.

— Андрей, здравствуй. Я знаю все, — торопливо добавил он, словно зная, что Зита рядом и любые намеки будут ей в тягость. — Значит, так. Я только что говорил с Москвой. Есть возможность поехать тебе на новое место службы. Начинать опять с нуля — создавать отряд. В Сибири, — назвал в конце своей тирады капитан новое место службы. — Я думаю, стоит.

— Спасибо, командир, — тихо, сквозь спазмы ответил Андрей. Нашлась-таки живая душа на этом свете. Даже если бы Млынник просто позвонил, и то можно веровать эмблеме ОМОНа, а здесь еще…

— Значит, готовься на денек в Москву, за назначением. Привет от всех ребят. Держитесь.

5

До чего же все-таки суматошна и безразлична ко всему Москва. Оазис для чиновничьего и служивого люда, кормушка для фарцовщиков и спекулянтов, рай для шулеров и цыганок. Место, где можно достать все, что угодно или хотя бы что-то — в зависимости от возможностей и способностей. Откуда можно что-то отправить. Перекупить. Заложить. Договориться.

Москва — проходной двор, где ничего не задерживается. Ввозимое через Киевский вокзал выметается с Курского. Прилетевшие в Домодедово спешат в Шереметьево. Метро, исполосовавшее подземелье города, каждый день, захлебываясь, растаскивает народ в разные стороны. Около гостиниц — орнамент из кавказских лиц. Разбитые дороги. Бестолковая и дешевая реклама. Грязные халаты продавщиц и многолетняя злость на их лицах — из-за отсутствия товаров, необходимости платить дань директору, а отсюда — обсчета каждого второго или третьего покупателя, из-за собачьего жилья в коммуналке, общаге или пятиэтажной «хрущобе», из которой теперь вовек не выбраться. Грязь и вонь в подворотнях, потому что туалеты — это для Москвы второстепенно. Хотя, глядя на столицу, вряд ли можно найти, а что здесь первостепенно для отцов города.

Москва — место, где швейцары, секретарши, тысячи всяких председателей, милиция на вахтах во всех захудалых конторах готовы растоптать любого соотечественника перед арабом или негром, не говоря уже о западнике. Город, первым из русских городов упавший на колени перед иноземным. Полюбивший дешевые трюки гастролеров всех мастей. Митингующий в последнее время по любому поводу и гордящийся этой своей анархией. И непонятно как все еще выживающий в автомобильном смоге и хозяйственном бардаке.

Если бы можно было миновать Москву, разве ступила бы нога Андрея на ее улицы?

Только казалось чиновничьей Москве, что без ее благословения, совета, наставления ни одно дело в провинции не сдвинется с места. Приедь, представься, проникнись и помни, кого благодарить…

Поезд прибыл почти без задержки: на мигающем вокзальном табло попеременно высвечивались то дата — 19 августа 1991 года, то время — 8 часов 10 минут.

— В стране переворот, а поезда ходят по расписанию. Опять все не так, как у людей, — услышал, выходя из вагона, Андрей. Говорили, посмеиваясь, носильщики, ожидающие клиентуру, и Тарасевич, прошмыгнув с «дипломатом» между тележек, направился в здание вокзала. Быстренько побриться, умыться, ухватить по пути чего-нибудь в буфете — и к девяти тридцати успеть в министерство. А первое — позвонить Зите.

Он стал искать глазами переговорные кабины, и вдруг рядом опять кто-то раздраженно произнес:

— Да что они, перевороты делают для того, чтобы мы смотрели «Лебединое озеро»?

Про переворот говорили и носильщики, и Андрей оглянулся: какой переворот? Пассажиры спокойно дремали на стульчиках, милиционеры заигрывали с молоденькой продавщицей из буфета, на экране подвешенного к самому потолку телевизора порхали балерины.

— Какой переворот? — повернулся Андрей к говорившему, и, чтобы оправдаться, не быть поднятым на смех, пояснил: — Второй раз за сегодня слышу.

— О, с четырех часов. Да вон, слушай, — невыспавшийся, видимо, промаявшийся всю ночь на вокзале мужчина ткнул небритым подбородком на телевизор.

Лебеди убежали за кулисы, и их место занял ведущий с каменным выражением лица. Народ задвигался, зашикал на особенно шумливых. Даже милиционеры оторвались от смазливой буфетчицы и поспешили к телевизору. Неужели правда? Но чей переворот и против кого?

Звук в телевизоре хрипел, ему не хватало мощности донести до всего огромного зала каждое слово, но главное Андрей уловил. Горбачев болен, вместо него — Янаев. В некоторых районах страны вводится чрезвычайное положение.

Тарасевич еще раз оглядел пассажиров: реакции почти никакой, люди пожимают плечами — кто их поймет, эти интриги, но порядок наводить давно пора. Лишь бы только не стреляли.

Как только на экране вновь запорхали белые платьица, Андрей вышел на улицу. Взгляд сразу же выхватил, выделил танки. Их колонна была небольшой, в десяток машин, но как же неуклюже, а если точнее, непривычно смотрелись они среди легковушек и троллейбусов.

— К центру пошли.

— А про Горбачева все-таки что-то не то. Что-то сочиняют ребята. Сказали бы лучше правду.

— Да пусть сочиняют что угодно, лишь бы убрали этого болтуна.

— Сам ты болтун. Да то, что сделал Горбачев…

— А что сделал? Державу развалил — это точно. Так за это, что ль, спасибо ему? Что кровь льется и жрать нечего?

— Не державу, а империю. С колючей проволокой по параллелям и меридианам.

— Ну, ты, фраер, тебе здесь не митинг демократов. Иди на свой Манеж и ори про империю. А для меня она — Родина.

«На Манеж», — обрадовался, вслушиваясь в первую услышанную перепалку, Андрей. На Манежной площади хоть что-то, но можно будет прояснить. Или нет, сначала надо позвонить в министерство: раз Пуго в составе нового правительства, то и подчиненным перепадет кой-какая информация от начальства.

— Вы что, не знаете, что происходит? — удивились кадровики, когда он представился и доложил о своем прибытии.

— Что же мне тогда делать?

— Перезвоните завтра, может, что-нибудь прояснится.

Короткие гудки, как многоточие в романе — полная неопределенность. Что хочешь, то и предполагай.

— Ты знаешь, народ спокоен, — кричала в соседней телефонной будке женщина. — Это самое страшное, что спокоен народ. Меня это убивает. Его надо поднимать, будоражить. Надо всем идти на Манеж.

Значит, в самом деле, надо сходить на Манежную площадь. Последний год она мелькала в каждой оперативной сводке как точка накала всех страстей в стране. По этому поводу даже шутили: площадь способна вместить восемьдесят тысяч человек, но если это митинг демократов, то газеты обязательно «вместят» в нее более ста тысяч.

Но в любом случае Манеж даст хоть какую-то информацию, по ней можно будет предугадать развитие событий.

Было не по пути, но Андрей завернул и к белому зданию министерства обороны около Арбата. Постоял в сторонке, профессионально оценивая ситуацию. Машин — как около любого учреждения, но по периметру здания прохаживаются, стараясь не привлекать к себе внимание, офицерские милицейские патрули. Удалось заглянуть в одну из открывшихся дверей: там рядом с прапорщиком, проверявшим пропуска, металлической глыбой застыл солдат в каске, бронежилете, с автоматом на груди. Что ж, военные старались не дразнить гусей, хотя что эти предосторожности и скрытность, если танки в городе! Вот где, конечно, несомненная глупость. Хотя… хотя черт его знает, может, это и отрезвит кого.

Около Манежной площади, у музея Ленина, уже клубился народ. Больше всех спорили, кричали, заводили вокруг себя споры женщины.

— Если мы сегодня не поднимем Москву, завтра всех нас перевешают и передушат, — останавливала за руки прохожих молодая, лет двадцати пяти, женщина. — Мужики, что вы молчите-то? Что вы все, как бараны?

«Бараны» смущенно пожимали плечами и отходили, поглядывая на подъезжавшие к площади автобусы с милицией: да, когда мать учит — дети вырастают ловкими, зато, когда отец — то умными.

Восток надо уважать хотя бы за одну эту пословицу. Сейчас женская вакханалия ни к чему, сейчас важнее голова на плечах, чтобы не наделать бед.

Андрей вдруг уловил в своем отношении к событиям некую раздвоенность, и, как, наверное, многие другие «бараны» еще не мог однозначно принять какой-то одной стороны. Все его существо протестовало против того бардака и беспредела, который творился буквально во всей стране. Но, как человек закона, не мог не видеть и тех натяжек, которые сопровождали приход нового правительства. Неужели оно и в самом деле думает, что народ поверит в болезнь Горбачева? Почему они сразу пошли на обман? И почему опять втягивают в политику армию? Где Верховный Совет и депутаты?

Прислушиваясь к спорам, репликам, он, оказывается, прислушивался и к себе: к каким доводам больше лежит его душа? Изначально он против Горбачева и Ельцина, взбудораживших страну и расколовших ее на два лагеря. По совести, так им надо бы обоим уйти в отставку, если они в самом деле думают о народе, а не личных амбициях. Хотя, конечно, страна уже разделилась, единения уже не будет в любом случае. А если победит Янаев, демократы ведь на Кремлевскую стену полезут — напористости, наглости, злости и нетерпимости к оппонентам им не занимать, они родились, выросли и держатся на этом. А если виктория смилостивится к Ельцину — ох, и погуляют ребята-демократы, ох, развяжут себе руки. В любом случае страшно.