Тим Уиллокс - Бунт в «Зеленой Речке» Страница 8

Нев Эгри всегда держал сигарету в правой руке!

А охранник Перкинс работал в блоке „B“, с цветными…

Все чертовски очевидно.

Неожиданно предчувствие Эбботта стало сильнее обычного и превратилось в озарение чистейшей воды, внутренний гул безымянного хаоса, в глубине которого властвовало одно лишь Слово.

И Эбботт задумался: в безопасности ли доктор?

Этот вопрос не давал ему покоя; Генри потянулся было за своим блокнотом, но поднимающийся из глубины его существа гул внезапно зазвучал хором, наполнив пространство вокруг головы то ли пением, то ли молитвой необычайной глубины: „Он Нам Нужен!“

Он нам нужен…

Он нам нужен…

Эбботт зашагал вдоль рядов сгрудившихся мужчин, цепляя их подносы и не слыша несущихся ему вдогонку проклятий, а затем побежал, огромный и неуклюжий, прочь из шумной столовой, вниз по лестнице, ниже, еще ниже, прямо в темноту и сырость, где, как он знал, Слово всегда предоставит ему убежище. Там он будет в безопасности. На некоторое время.

Глава 4

Ко времени окончания второго развода и переклички Клейн совершенно изнервничался. Там, в замке-башенке над воротами, на столе Хоббса уже лежали результаты заседания комиссии. Клейн снова взглянул на часы: через девяносто четыре минуты он уже будет знать решение относительно его освобождения. Возможно, время, которое ему предстояло провести в „Речке“, исчислялось часами; впрочем, так же легко оно могло обернуться и многими годами. Сама система освобождения на поруки была дыбой, на которую подвешивались практически все зэки — даже те, кто отбывал двести двадцать лет или три пожизненных заключения подряд. Подвешены и распяты, только их молчаливого крика никто не хотел слышать: члены комиссии давали вам ровно пять минут на то, чтобы вы вылизали им задницу так, как им хочется. Давай сделай это, и все — ты вольная птичка, лети, чирикай в бескрайнем небе! Но попробуй только заартачиться, или попади в неудачный день, или выбери время, когда перенаселение тюрем не актуально, или попади под избирательную кампанию под стягом законности и порядка, и привет — вышвырнут обратно за решетку на год, а то и больше. В прошлом году Клейна завернули именно так.

Рей постарался отогнать эти мысли подальше, но у него плохо получалось: за время своей отсидки он растолкал по дальним закоулкам сознания слишком многое. И теперь, когда перед ним маячила перспектива решающий встречи с Хоббсом, мысли рвались наперебой.

Ну как не вспомнить сейчас заместителя прокурора Генриетту Ноудс, чопорную очкастую стерву, чьи глаза излучали наслаждение при зачитывании судьей приговора, согласно которому Клейну отвесили от пяти до десяти лет? В благодарность за то, что своей пристрастностью она собрала для своего босса голоса женщин-избирателей, ее продвинули по службе. Так она сделала себе карьеру на дымящихся руинах карьеры доктора Клейна. Сам Рей никогда не рвался вверх по служебной лестнице, стараясь пробить лбом небесный свод. Все, чего он хотел, — это работать себе в городской больнице Галвестона относительно свободно от врачебных интриг и направлять всю свою энергию на оттачивание мастерства и надлежащее выполнение работы. Кроме этого, у него был домик с видом на залив и яхта. Теперь-то, конечно, все это уплыло, и Клейн давно осознал, что скорбеть об этом бесполезно. Во всяком случае, он старался себя убедить.

И все-таки глубоко под коркой льда на сердце Клейна тлел непрерывно ноющий очаг боли: ему никогда не позволят вернуться к работе, ради которой он многим пожертвовал. Клейна осудили за насилие, так сказал закон, а у закона не было склонности снисходить к двусмысленностям, свойственным отношениям между людьми. Клейн не совершал этого преступления. Он был повинен во многих других, более распространенных преступлениях — эгоизме, черствости, глупости, — но только не в изнасиловании. Он обидел женщину, которую когда-то любил больше жизни и чье имя теперь не позволял себе произносить даже про себя. Он обидел ее сильнее, чем мог себе представить, — так же как обидели и его самого, — и ее месть была жестокой. Позже она наказала его еще раз, и даже более жестоко. Но человеку свойственно принимать любые удары судьбы; принял их и Клейн, решив, что заслуживает этой участи.

Время от времени Клейн напоминал себе, что первую половину его жизни судьба благоволила к нему. Он не выпал из материнского чрева на каком-нибудь выжженном солнцем пустынном поле где-нибудь в Африке или в туалете какого-то промороженного нищего жилого квартала. Природа наделила его хорошей головой и сильным телом. Мать научила его любить печатное слово, а отец — никогда не поднимать на человека руку первым и вместе с тем не спускать обиды, не возместив за нее незамедлительно и бесстрастно.

Нет, судьба его не обманывала. И большинство бед, которые на него обрушились, Клейну уже удалось пережить, — во всяком случае, он на это надеялся. Отец не дожил до дня падения своего сына, и Рея это очень радовало. Радовало, что не довелось видеть боль, которую он причинил бы старику. Дойди до этого, отец сопровождал бы сына рука об руку и к электрическому стулу, невзирая на то, виновен он или нет. Он остался бы с Клейном до конца, потому что родился еще в старые, бесхитростные годы. Но ни один человек не выбирает себе время рождения. Сейчас времена куда серьезнее, и Клейн-младший являлся их составляющей.

И вот — от пяти до десяти лет в тюрьме „Зеленая Речка“.

Клейн со временем понял, что насильники не вызывают у сокамерников чувства благоговения. Значительно большим уважением пользовались грабители, торговцы наркотиками и даже просто убийцы. В „Речке“, которую вряд ли можно было назвать бастионом защитников прав женщин, клеймо, поломавшее всю жизнь Клейна, стоило немногого. По ту сторону стены — да, там его встретят по одежке. Но Клейн мог определенно сказать одно: он не станет хныкать и оправдываться. Он примет все как есть. Он не настолько глуп, чтобы отрицать свой страх перед будущим, но он готов к этому. Он не знал, что ждет его за тюремными воротами. Не знал и не задавался этим вопросом. Будущее — словно четная дыра, и Клейн не позволял себе задумываться над ее сутью. Хватит с него воздушных замков. Теперь он умеет обходиться без них. Этому его научила „Речка“, и этого умения, во всяком случае, у него теперь не отнять.

Клейн второй раз за утро начал спускаться по спиральной лестнице блока „D“ Пройдя через главные ворота в атриум, он повернул у сторожевой вышки и прошел по коридору административного корпуса к двери главного входа. По дороге он выбросил из головы прежние жалостливые мысли и сосредоточился на предупреждении Генри Эбботта. Интересно, какие такие шевеления учуял гигант?

„Речку“ населяло большое количество подверженных паранойе осужденных преступников, попавших в мир, где паранойя была нормой существования. Это касалось не только заключенных, но и их тюремщиков. Даже самые спокойные и устойчивые натуры изо дня в день испытывали страх и подозрительность — самую рациональную реакцию на окружающую обстановку. Кроме этой группы обычных, разумных параноиков, к которым принадлежал и Клейн, имелась еще группа безумцев в клиническом смысле этого слова. Выдающимся представителем последних и был Генри Эбботт; причем в общем и целом его избегали представители и первой и второй группы. Эбботта все считали умственно неполноценным, и только Клейн по опыту знал, что, даже наполняя обыденные явления неверным смыслом, разум шизофреника сверхъестественно чувствителен к настоящим, даже невысказанным, эмоциям окружающих людей. Старая шуточка „Если ты псих, то это не значит, что другие чем-то лучше“ заключала в себе некий смысл. И Эбботт со своим искаженным, искривленным ощущением действительности, этакой психопатически настроенной антенной своего мозга временами чувствовал реальность, которой Клейн не замечал.

Девять лет назад, благоуханным новогодним вечером, опустившимся на деревенские холмы к западу от Лэнгтри, Генри Эбботт здоровенной кувалдой в пять взмахов убил всех пятерых членов своей семьи — жену, трех дочерей и мать, — пока те спали. Затем он поджег дом. Когда приехали пожарные, он стоял во дворе, смотрел на огонь и распевал псалом, слов которого никто из приехавших не понимал. Вплоть до этого события Эбботт считался прекрасным мужем, отцом и сыном и выделялся только своим огромным ростом, делавшим его самым высоченным учителем английского языка в штате, который издавна гордился статью своих мужиков. Единственное объяснение, данное Эбботтом касательно своего преступления, гласило: „…пожары Орка, воссиявшие единожды среди дыма пожарищ, потушены были кровью дщерей Уризена“. Эксперты-психиатры предоставили суду великое множество разнообразных интерпретаций этого заявления, но ни одна из них не получила подтверждения самого Эбботта. Ни у кого, а тем более у присяжных, не возникло ни малейшего сомнения в том, что Эбботт абсолютно невменяем и ни в коей мере не может отвечать за свои поступки. Тем не менее они единодушно вынесли вердикт о том, что обвиняемый психологически здоров и заслужил пять последовательных пожизненных заключений, о чем и ходатайствовал судья. Присяжные не обольщались состоянием психиатрической службы реабилитации невменяемых преступников: Эбботт, будучи поручен заботам этой службы, мог оказаться на свободе в прежнем состоянии уже через несколько лет, да и то если не сбежит уже через несколько часов. Таким образом, вместо квалифицированной медицинской помощи и надлежащего лечения Эбботта бросили в „Зеленую Речку“.