Степан Мазур - Цена слова Страница 9

— Во-во, — подтвердил Кефир, снова погружаясь в сон.

Я невольно вспомнил темноволосую девчушку, курящую на подоконнике, когда зашёл в комнату. Пацаны сказали, что темноволосая и была Женькой. Вторая, посветлее — Светка. А что ещё за Людка? Если не взяли в компанию в комнату, значит ещё моложе. И как молнией резанула по голове. Они же ещё совсем-совсем молодые! Лет тринадцать-четырнадцать, ну максимум пятнадцать.

— Этот лысый урод насилует малолеток? — Закипая, переспросил я, в последней надежде, что что-то не так понял.

— Ага. Аркадий Петрович сегодня лютует. Слышь, как старается. — Буркнул толстячок и перевернулся на другой бок.

— Ты чё несешь?!

— Да я при чём? Он уже всех девчонок… До младшей группы разве что ещё не добрался… Но чем старее, тем помоложе любит. Скоро доберется.

— А воспиталки что?

— А что воспиталки? — Встрепенулся Кефир, повернувшись ко мне. — Своих у них проблем, что ли мало? Никто с работы вылетать не хочет. Молчат в тряпочку, да и всё.

Я подскочил с кровати. Надел шорты, кроссовки на босу ногу и направился к двери, на ходу бормоча:

— Помоложе, значит. Что ж, будут ему помоложе…

— Игорь, ты куда? — Догнали слова длинноволосого.

— Череп лысый полировать, — бросил я через плечо и вышел в коридор.

Дверь небольшой подсобной комнатки была приоткрыта, горел свет. Старый урод, опустив штаны, удовлетворял свою похоть, не особо скрываясь от персонала.

Людка лежала на скамейке, вскрикивая при каждом движении. По щекам текли слёзы, но сдерживалась, чтобы не разрыдаться во всю мощь. Левая щека горела огнём — пощёчину Аркаша залепил при первой же попытке к сопротивлению.

Я приоткрыл дверь и молча подошёл к директору. Так же молча схватил за горло и откинул к стене. Старпёр ударился спиной, запутался в штанах и грохнулся на пустые вёдра, горшки и швабры. Закричал вместе с поднявшимся грохотом.

Жалкий и униженный шакал, измывающийся над жертвой. Мать грудью в детстве не докормила? Но это не повод! Не повод!!!

— Что, сука, развлекаешься? — Обронил я, и надавил на пах кроссовкой. — И управы на тебя никакой нет? Так? Подмял, значит, всех под себя?

Людка, прикрывая грудь рукой — прикрывать-то особо нечего, совсем молодая — поднялась со скамейки, собирая одежду и не переставая лить слёзы. Проглатывая комья в горле, девчонка закачала головой и шептала:

— Не надо, рыжий, не надо… Будет только хуже.

Я склонился над директором детского дома, зло шепча:

— Что, запугал детей, выродок? — Я усилил нажим подошвы. — Запугал?!

Он взвыл, понимая, что может быть никогда больше не возникнет желания забирать девчонок одну за одной из ночных комнат.

Тоже мне нашёл себе гарем. Долбанный шейх.

— Тебя посадят! — Вскричал насильник-Аркаша, резво вспоминая, кто он и что из себя представляет. И кто я — какой-то паренёк, ещё и осужденный, хоть и условно. Одна статья есть, вторую пришьют.

Я повернулся к Людке, обронил:

— Бери одежду и дуй в комнату. Большего такого не повториться. Никогда! Ни с тобой, ни с какой-нибудь другой девчонкой. Так им и скажи. И не бойтесь. Вас много — он один.

Девчонка кивнула и выскочила в коридор, всё ещё прикрывая грудь. Перед Аркадием Петровичем не прикрывала — он был для неё всего лишь бездушным негодяем, его не стеснялась. А ко мне относилась по-другому. Стыдилась своей наготы. Значит, не развращена изнутри. Значит, человечности в ней гораздо больше, чем в директоре. Не всю выпила жизнь…

Но этот урод сейчас за всё ответит, пусть даже меня снова посадят!

Я склонился ещё ниже над Аркашкой, потише начал:

— Чего? Посадят? — На миг ослабил натиск. — А что ты им скажешь, маньяк? Скажешь тебя избил рыжий в процессе изнасилования тобой малолетки? А? — Я вновь усилил натиск. — Или скажешь, что яйца тебе оторвали по чистой случайности? А? За дверь зацепил? Нет? Или тряс направо и налево просто так и сами отвалились? Люди то тебя не поймут! Ну что же ты, Аркаша? Скажи мне, как всё было.

Он мычал, лицо багровело от боли. Все попытки убрать ногу я пресекал ещё большим натиском.

Хотелось пинать, бить, избивать, изливая всю накопленную внутри ярость, боль, обиду на несправедливость своей жизни и жизни тех, кто попал в этот детдом.

Держался.

Один хороший удар и этот урод провалиться в ад, но я-то тоже попаду в ад, только другой — тюремный. Снисхождений учитывать не будут. Стоит ли менять шило на мыло? Если здесь ещё есть шанс: доживу до совершеннолетия, заберу квартиру и устроюсь на работу, то одним лишним ударом могу перечеркнуть этот вариант красной полосой. Поставлю на себе же крест. Зачем?

Убрал подошву.

— Живи, сука. Я ещё посмотрю, что с тобой сделать… Но детей ты больше трогать не будешь в любом случае. Иначе сам по кругу пойдёшь. Понял?! Пацаны на тебя давно зуб точат. Отыграются по полной. Ты понял меня, ублюдок?!

— Понял… — прокряхтел Аркаша.

Даже не стал угрожать. Странно. Растерялся что ли? Или действительно за яйца опасается? Вряд ли. Староват. Утром придёт в себя и начнёт «пресс». Пожалею же, обязательно пожалею. Но я не такой, как он. Чего бы ни было, я не запущу зверя в душу глубже положенного. В конце концов, теперь у меня появились кое-какие обязанности. Я должен защищать невинных. Как бы ни пачкался в крови, а истинную душу не запачкать. Кто ещё спасёт этих девчонок, если не я? Миру давно на них плевать.

Только от меня зависело, получит ли Аркашка по яйцам или девичьи слёзы будут периодически продолжаться. В его возрасте о женском поле вообще пора забыть, к переходу в другой мир готовится, о душе подумать.

Вернулся в комнату и рухнул в кровать, погружаясь в сон.

Перед тем как уснуть, на грани сознания докатился шёпот Кефира:

— Ну и нажил же ты себе неприятностей, рыжий. Не завидую.

— Заткнись.

Кефир обиженно замолчал, повернулся на другой бок и укрылся простынёй с головой. А у меня сил не осталось даже шорты снимать, только кроссовки вместе со стельками скинул. Те всегда вылезают, когда снимаешь без носков.

Если бы кто задумал покушение в эту ночь — пусть режут. Сил больше нет. Надоело всё. Устал…

А ещё полгода назад дрова рубил. Что за жизнь? Взрослею? Думать теперь приходиться не по возрасту. Вынырнул из размеренного болота деревни в бурную реку города, вот и причитаю.

Объятья бога сна неторопливо укутали. Расслабился и отключился во мрак без снов.

Завтра предстоял новый день.

Утро начал с зарядки на улице, прихватив с собой всю комнатную компанию. Кто ещё займётся здоровьем гопов, если не я? Бурча, кряхтя и усиленно матерясь, те заправили кровати и стройным шагом направились дышать свежим, бодрящим воздухом.

Я выдержал тяжёлый взгляд каждого, не отвёл глаз, всё-таки вожак. Пусть знают, кто главный. Иначе бунт.

Когда всей компанией прошли мимо Аркадия Петровича, тот побелел, лицо вытянулось, как у удава.

Пробурчав что-то невразумительное, директор поспешил скрыться в кабинете. Походка его была немного странной, скособоченной. Шёл так, словно сжимал бёдрами мячик. Порядком напоминал беременного пингвина. Подошва моего кроссовка и придала эту походку. На всю жизнь запомнит, педофил престарелый. Ещё только один косой взгляд в сторону девчонок и снова отполированный череп засверкает пуще прежнего. Я позабочусь. Если доживу, конечно. Обещал родителям выжить, значит выживу. Слово надо держать.

Воспитательницы же просто каменели, при виде «рецидивистов», спешащих на улицу.

Погода была замечательная. Поднимающееся из-за дальних домов солнце и чистый от облаков горизонт, с полным отсутствием ветра, обещали пустынный зной. То, что надо для зимы внутри души. Завалиться бы на берегу какой-нибудь речки и загорать, румяня кожу. И ни о чём не думать. До ближайшей речки, наверняка, не один десяток километров. Да и кто отпустит? Дрек после вчерашнего даст разрешение на прогулки только под дулом автомата. Это просто растерялся, что на зарядку отпустил, и то смотрит из окна безотрывно. И воспиталки прячутся за занавесками со всех окон. Надзиратели, мать их.

Больше всех упорствовал зарядке Паша. Как бывший авторитет, тот пытался вернуть себе былое могущество и бубнил, что блатным западло делать зарядку. Тем самым он пытался отбить себе бывших союзников. Кефир, Жека и Кот не горели возвращением к прошлому и ритмично махали руками-ногами на свежем воздухе.

— Кто блатной? Ты блатной? Ты знаешь, кто такой блатной? — Я без замаха врезал ему под дых, чтобы понимал различие между «блатными» и «косящим под блатного».

В древне на соседней улице жил дядя Поликарп. После ГУЛАГа и зоны, тот вернулся в родную деревню и жил по-простецки, стараясь выжить из себя прошлое. Оно ему осточертело — полжизни провёл за решёткой по иным законам. На пальцах Поликарпа были наколки перстней — признак могущества там, по ту сторону решётки. Он то и был блатным и, наверняка, коронованным авторитетом. Дядя никогда об этом не распространялся. И нам, как пацанам, досаждавшим его бесчисленными вопросами «а как там, на зоне?», оставалось только гадать. Но об определении слова «блатной» я догадывался. И прыщавая рожа Паши под это определение никак не походила. Попадёт к действительно блатным и ему не жить. Так пусть лучше получит под дых сейчас, чем потом заточку в бок.