Клод Изнер - Убийство на Эйфелевой башне Страница 11

— Видите? И эта женщина побаивается меня, у нее вид козочки, ожидающей, что на нее бросится лев. Чтобы нам понравилась вечеринка, для нас приготовили свинину и выразили сожаление, что мы не привыкли носить парадные костюмы — понимай намек: мы ходим в шкурах пантер и потрясаем копьями!

— А выставка, что вы о ней думаете?

Самба презрительно поджал губы:

— Рынок огромной протяженности, где все очень дорого и половина предметов — обычный хлам, который привозят путешественники. Что до продуктовых рядов, которые тянутся вдоль всей речки, так я чуть с тоски не сдох: подумать только, одного сыра целые километры!

Виктор резко обернулся. Там, в центре без умолку стрекочущей толпы, ему привиделась Таша!

— Простите, я должен идти, — сказал он, пожимая руку Самбе.

Но тот задержал его пальцы в своих, поглядев на него с иронией.

— В следующий раз, если пожелаете сделать мой фотоснимок, предупредите, я приму надлежащую позу.

— Я… вы меня сконфузили… я не хотел…

— Признаюсь вам, эта новомодная мания запихивать людей в ящичек, чтобы сохранить их изображение, представляется мне по меньшей мере странной.

Виктор был в отчаянии. Толпа рассеялась, рыжей копны больше нигде не было видно, а Самба все не отпускал его.

— Мне нравится заново творить реальность, которая нас окружает. Ну, немного как… как художнику.

Запомнить эту фразу, блеснуть ею перед Таша, когда он ее встретит. Он наконец высвободился, вынул из кармана визитную карточку.

— Возьмите, тут мой адрес, если будете прогуливаться по Парижу, милости прошу. Прощайте, а может, до свиданья!

С этими словами он развернулся и очень быстро пошел прочь. Самба не стал его удерживать, так и остался стоять с бумажкой в руке. «Решительно, белые — безумцы, вечно бегут вдогонку своей судьбе! Правда, что-то подсказывает мне, этот не просто так убежал, может, он-то свое и возьмет!»

Высокий, крупный человек с обветренным лицом, чьи густые серебристые кудри выбивались из-под пробкового шлема, шел вдоль каналов, запруженных пирогами, джонками и сампанами. Он повернул на аллею, перегруженную кричащей толпой. В этот день он, как нередко с ним случалось, чувствовал себя не в своей тарелке. На душе было тревожно, а тело боролось с усталостью. Многочисленные поездки по конференциям, публикации научных статей обеспечили ему приличный доход, но не принесли чувства полноты жизни. Его приезд в Париж был не более чем визитом на собственное чествование, ибо когда речь шла о таком известном человеке, его путешествия охотно субсидировались. Он устал и не чувствовал радости от своего успеха. Официальные лица улыбались, трясли ему руку, воздавали почести. Значительные лица, которых он отродясь не видел и никогда больше не увидит, так и вертелись вокруг. «Вот цирк-то», — думал он. Еще несколько недель научных дискуссий, инаугураций, заздравных тостов, и он сбежит с этого маскарада, чтобы вновь вкусить радость открытий на своей подлинной родине: там, где всем правит случай.

Он вежливо отодвинул блюдо с ананасом, протянутое ему женщиной с Мартиники, остановился посмотреть на Дворец колоний. Ему захотелось вернуться в отель и уложить багаж. Уже в который раз он потрогал в кармане телеграмму, подписанную Луисом Энрике, специальным комиссаром колониальной выставки, с нетерпением ожидавшим встречи, чтобы обсудить с ним важный проект. Гордо выпрямив спину, человек в пробковом шлеме смешался с человеческим потоком, суетившимся вокруг густых зарослей бугенвилий.

Посетители напирали со всех сторон. Он вдруг ощутил острую боль в затылке, и его голова запрокинулась. Все тело пронизал холод, стало трудно дышать, рот открылся. Дух его смутился, он не мог поверить, что это происходит с ним на самом деле. Нет, не рухнет же он прямо здесь, среди этого бедлама! Человек в пробковом шлеме медленно соскользнул на пол, и над ним понесся нескончаемый гам, а в это самое время мысли его как-то безнадежно рассыпались, и густые заросли бугенвилий утонули во мраке.

Усердно работая локтями, Виктор отбивался от сутолоки. Щурясь от ярчайшего света, он штурмовал подступы к Дворцу колоний. Вдруг возле каналов показалась Таша, которая шла решительной походкой, и ее маленькая шляпка над рыжим шиньоном поминутно подскакивала. Он машинально снял крышку с объектива «Акме», но она уже исчезла в густых зарослях бугенвилий, и оттуда почти сразу послышались громкие возгласы:

— Воздуху! Ему нужно воздуху!

— Расходитесь! Да отойдите же вы!

— Врача, скорее!

Виктор подбежал к подножию лестницы и уперся в скопище народа.

— Что происходит? — крикнул он, вцепившись в рукав одного из зевак.

— Кто-то грохнулся в обморок.

— Кто?!

— Э, да отпустите меня, я почем знаю?

Обогнув толпу, Виктор изо всех сил старался отыскать взглядом Ташу и наконец увидел, как она быстро идет к станции Декавиль, откуда можно доехать до Марсова поля. Почувствовав облегчение, Виктор упал на скамейку и только тогда понял, что весь взмок от волнения. Последовать за ней? Две погони в один день — это было чересчур. Завтра? Он может снова забежать в газету, а лучше — явится прямо на улицу Нотр-дам-де-Лоретт с букетом цветов.

Поравнявшись с почтовым бюро, он наткнулся на санитаров с носилками и трех полицейских. «Определенно, это уже привычная картина». Эта пришедшая на ум фраза тут же пробудила в памяти навязчивое видение: полураздетая Одетта, у которой ему приходилось проводить вечера и ночи, когда ее муж бывал в отъезде. Эти свидания радости ему не доставляли.

Он взглянул на часы: до Одетты у него еще оставалось достаточно времени, чтобы обработать негативы.

Лабораторию Виктор оборудовал в глубине подсобного помещения, в подвале книжной лавки. Чтобы туда пробраться, приходилось перепрыгивать через горы книг. В тесной комнатенке стояли стол, стул, раковина, керосиновая лампа с красноватым отливом, ванночки из цинка и фаянса. На этажерке — весы с набором гирь, станок для сушки негативов. На перегородке висели последние фото: чопорный Кэндзи, стоящий у магазина; мадам Пиньо, раскрывшая объятия своему сынку с таким самодовольным видом, что на фото четко обозначились все три ее подбородка; Кэндзи говорит с букинистом; незнакомка в ратиновом пальто, вышедшая на улицу де Ренн. Здесь был его мир, здесь он творил по своему вкусу все, что хотел. Никто не мог зайти сюда без приглашения.

Он снял редингот, облачился в потертую домашнюю куртку, приготовил ванночки, с наслаждением вдохнув едкий запах химикалиев. Через два часа снимки, сделанные после полудня, почти высохли. Два из них показались ему контрастнее других: детали на них выглядели ярче. На первом сенегалец Самба смотрел на проходившую мимо женщину с мышиной мордочкой. На втором была Таша — казалось, она вот-вот растворится в густых зарослях цветов. На ее лице застыла очаровательная гримаска, таинственная и задорная.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Суббота 25 июня

Лежа на кровати с балдахином, Виктор, приподнявшись на локте, смотрел на спящую рядом женщину с разметавшимися белокурыми волосами, чья рука лежала у него на животе, мешая ему незаметно подняться. Наконец он поменял позу и поднес к глазам будильник, стоявший на прикроватном столике.

— Спи, утеночек, — произнесла Одетта сквозь зевоту. — Видишь же, еще темно!

— Это оттого, что занавески задернуты. Двадцать минут одиннадцатого.

— Ммм, еще слишком рано… — пробормотала она, отбрасывая одеяло и прижимаясь к нему. — Поцелуй меня!

Он поспешно чмокнул ее в затылок и встал, чтоб отдернуть тяжелые бархатные шторы. Солнце позолотило пышные груди Одетты. Она тихонько вскрикнула, закрыв лицо.

— Ты мне цвет лица испортишь! Подай пеньюар.

Муслиновый пеньюар с рюшечками придавал ей сходство с абажуром. Накинув его, она, пошатываясь, пошла в туалетную комнату.

— Я, должно быть, ужасно выгляжу. Не вставай, я быстро вернусь, и мы позавтракаем в постели.

— Ну конечно, — проворчал он, — это чтобы я пролил половину кофе на простыни!

Несмотря на раздражение, он растянулся на матрасе. Он не хотел раздражаться с утра пораньше. Ночь оказалась лучше, чем он ожидал, Одетта умело возбудила его, и в темноте ему иногда казалось, что он обнимает Таша. Но сейчас придется обмениваться ласками и нежными словами с женщиной, о которой он уже давно не мечтает, и ему хотелось лишь одного: бежать.

Он успел пересчитать, сколько букетов фиалок разбросано по сиреневой ткани, которой обиты стены, когда появилась Одетта: волосы собраны в пучок, в руках — поднос.

— Я хочу уволить эту Денизу, она совсем не умеет готовить шоколад, сыплет какао прямо в молоко, вместо того чтобы делать, как я ее учила. Хочешь круассан, утеночек?

— Мне достаточно чашки кофе.