Жорж Сименон - Грязь на снегу Страница 11

Напротив, это удобный случай лишний раз вспомнить, что он ничего не должен ни Вильмошам, ни кому бы то ни было. Куда как просто сунуть ребенку конфету и посюсюкать с ним!

Он жил здесь до десяти лет, и мать — во всяком случае, летом — навещала его каждое воскресенье. Ему до сих пор памятны ее шляпы из белой соломки. В мире не было женщины красивей! Завидев ее, кормилица складывала красные руки на животе и тихо млела от восторга.

Лотта не всегда приезжала одна. Несколько раз ее сопровождали сдержанные мужчины — при каждом приезде новый, — и, опасливо поглядывая на спутника, она восклицала с наигранной веселостью:

— А вот и мой маленький Франк!

Каждый раз по какой-то причине ее отношения с очередным покровителем, видимо, разваливались. Когда она устроила сына пансионером в городской коллеж, Франк уже все понимал и упросил ее больше не приезжать к нему, хотя она неизменно привозила с собой кучу подарков.

— Но почему?

— Потому.

— Ребята что-нибудь тебе сказали?

— Нет.

Лотта хотела выучить его на врача или адвоката. Это была ее мечта.

К счастью, грянула война, и школы на несколько месяцев закрылись. А когда открылись снова, ему уже исполнилось пятнадцать.

— В коллеж не вернусь, — объявил он.

— Почему, Франк?

— Потому.

Ему не удалось узнать, не напоминает ли он Лотте кого-нибудь, но еще в детстве Франк заметил: стоит ему состроить определенную мину, как мать перестает настаивать, теряется и уступает.

Она называет этот его прием «делать закрытое лицо».

Затем жизнь у всех настолько усложнилась, что Лотте стало не до образования сына. В оборот вошла фраза:

— Потом, когда это кончится.

А это все продолжается. И он уже мужчина. Не так давно в перепалке, где, в отличие от матери, он остался совершенно спокоен, Франк, прищурясь, холодно бросил Лотте:

— Шлюха!

Теперь так же невозмутимо он командует Адлеру:

— Стоп!

Они почти у площади. Направо улочка, где машину никто не заметит. К тому же на улицах ни души. Свет из окон пробивается редко — жители плотно затворили ставни, и признаки жизни еле угадываются в темноте. В окнах школы, в тех пяти окнах, которые он столько раз бил из рогатки, тоже ни огонька.

— Идете? — спрашивает он парня, сидящего сзади.

Тот с простецкой сердечностью отзывается:

— Зови меня Стан.

И, похлопав себя по карманам, добавляет:

— Твой приятель велел ничего с собой не брать. Я не ошибся?

У Франка при себе пистолет — этого хватит. Адлер будет ждать их в машине.

— Подождете? — спрашивает Франк, заглядывая водителю в лицо.

— А для чего я здесь? — высокомерно и чуть брезгливо парирует тот.

Снег под ногами скрипит сильнее, чем в городе. За домами виднеются садики, елки, живые изгороди, ощетиненные сосульками. Дом Вильмоша на площади справа, немного в глубину.

Света не заметно, но ведь жилые комнаты выходят на задворки.

— Не вмешивайся — я все сделаю сам.

— Ладно.

— Возможно, придется их припугнуть.

— Не впервой.

— А может, и поприжать.

— О чем речь!

Франк не был здесь уже долгие годы, но его ноги наверняка ступают по былым следам. Часовщик Вильмош, его часы и замечательный сад — самое, пожалуй, живое воспоминание его детства.

Он еще не добрался до двери, а, кажется, уже узнал запах дома, который всю жизнь был для него домом стариков: часовщик Вильмош с сестрой всегда казались мальчику старыми.

Франк вытаскивает из кармана темный фуляр и обвязывает им лицо до самых глаз. Стан порывается что-то сказать.

— Ты — другое дело: тебя тут не знают. Но если настаиваешь…

И Франк протягивает спутнику второй шейный платок: он все предусмотрел.

Он до сих пор помнит пирожные барышни Вильмош — таких он больше нигде не едал. Сладкие, пышные, с узорами из розовой и голубой глазури. Она держала их в цветной коробке, на которой были изображены приключения Робинзона Крузо.

И еще у нее была мания называть его ангелочком…

Вильмошу сейчас самое меньшее восемьдесят, его сестре — шестьдесят пять. Более точно Франк определить затрудняется: в детстве возраст других меришь совсем не той меркой, что потом.

Для него они всегда были стариками, и здесь он впервые узнал, что можно разом вынуть изо рта все зубы — часовщик носил искусственную челюсть. Жмоты они страшные. В скупости брат с сестрой не уступают друг Другу.

— Позвонить? — осведомляется Стан, которого нервирует стояние на безлюдной площади, да еще при лунном свете.

Франк звонит сам, удивляясь, что шнур висит так низко: в прежнее время, чтобы дотянуться до звонка, мальчику приходилось вставать на цыпочки. В правой руке у него пистолет. Он готов, как в первый раз у Мицци, сунуть ногу в дверь, чтобы не дать ей захлопнуться. Издалека, словно в церкви, приближаются шаги. Еще одно воспоминание! Длинный широкий коридор с темными стенами и таинственными, как в ризнице, дверями вымощен серыми плитами, между которыми по-прежнему кое-где виднеются щели.

— Кто там?

Это старая барышня Вильмош. Она не робкого десятка.

— Я от священника, — отвечает он.

Он слышит, как снимают цепочку; потом выдвигает ногу, прижимает пистолет к животу, шепчет Стану, движения которого неожиданно становятся странно неуклюжими:

— Входи.

И обращается к старухе:

— Где Вильмош?

Боже, какая она маленькая! И седая! Она складывает руки и лепечет надтреснутым голоском:

— Но вы же знаете, сударь: он год как умер.

— Давайте сюда часы.

Он узнает коридор и темные бумажные обои — имитацию кордовской кожи, на которой еще просматриваются золотые прожилки. Налево будет мастерская со столом — там, вставив в глаз лупу в черной оправе и склонясь над работой, сиживал Вильмош.

— Где часы?

И, начиная нервничать, поясняет:

— Коллекция.

Потом наводит пистолет:

— Давай побыстрей, не то худо будет.

Похоже, дело едва не сорвалось. Он не учел, что Вильмош за это время мог умереть. С ним было бы легче. При его боязливости он тут же отдал бы часы.

Старая грымза из другого теста. Пистолет она разглядела, но, чувствуется, не намерена капитулировать и будет бороться, пока есть хоть один шанс.

Тут подает голос Стан, о котором Франк начисто забыл.

— Не освежить ли ей память? — картавит он.

Парень, видимо, поднаторел в таких штучках. Кромер выбрал не новичка. Может быть, даже нарочно — не доверяет Франку?

Старуха прилипла к стене. На лицо ей упала прядь редких желтых волос. Она раскинула руки, прижав ладони к имитации кордовской кожи.

Франк машинально повторяет:

— Часы!.. Часы!..

Выпил Франк немного, но ощущение у него такое, будто он здорово набрался. Все смутно, расплывчато, лишь отдельные детали вырисовываются с утрированной отчетливостью — желтовато-серая прядь, прилипшие к стене ладони, взбухшие голубые вены на старческих руках.

Он, обычно такой хладнокровный, вынужден слишком резко обернуться, чтобы посмотреть, где Стан, и фуляр развязывается. Прежде чем Франк успевает подхватить платок и прикрыть лицо, старуха узнает его и вскрикивает:

— Франк!

И, что уж вовсе глупо, поправляется:

— Маленький Франк!

Он жестко повторяет:

— Часы!

— Знаю, знаю, ты все равно их найдешь. Ты всегда умел настоять на своем. Только не делай мне больно! Я скажу…

— Боже мой, это же Франк! Маленький Франк!

Старуха приободрилась, но в то же время трусит еще отчаяннее. Она стряхнула с себя оцепенение, и голова у нее работает снова — это заметно. Она семенит по коридору в кухню, где Франк замечает плетеное кресло и толстого рыжего кота, свернувшегося клубком на красной подушке.

Кажется, будто старуха говорит сама с собой или твердит молитву, шевеля костлявыми руками в рукавах старого платья, которое висит теперь на ней мешком.

А вдруг она лишь пытается выиграть время? Старуха испытующе поглядывает на Стана, пытаясь определить, не окажется ли тот жалостливей, чем Франк.

— Да зачем они тебе? Подумать только, ведь мой бедный брат любил тебе их показывать, заводил бой, подносил их, одни за другими, к твоему уху, а у меня всегда были для тебя конфеты… Вон, кстати, и коробка на камине, только пустая… Конфет теперь не достать… Ничего не достать… Лучше уж помереть…

Она плачет. На свой манер, но плачет, хотя, возможно, даже сейчас ловчит.

— Часы!

— Он их столько раз перепрятывал из-за всех этих событий… И вот год, как его нет, а ты про это даже не знал!.. Теперь никто ничего не знает… Будь он жив, я уверена…

В чем она уверена? Все это чушь. Пора кончать. Адлер, вероятно, нервничает и, того гляди, уедет без них.

— Где часы?

Она еще ухитряется поправить полено в очаге и, повернувшись к Франку спиной — нарочно, он это чувствует, — разъяренно шипит:

— Под плитой.

— Под какой?

— Сам знаешь. Под третьей. Той, что с трещиной.

Пока Франк искал, чем приподнять плиту в коридоре, Стан стерег старуху на кухне. Она угостила его кофе. франк смутно слышал, как она бубнит: