Пьер Сувестр - Пустой гроб Страница 11

— Сходите за новым санитаром, которого наняли сегодня днем, его зовут Клод, он дежурит в павильоне «А».

— Слушаюсь, мадемуазель, — ответил камердинер.

Вскоре он вернулся и привел с собой Клода.

Клод был крепко сбитым мужчиной лет сорока пяти с пышной, вьющейся черной шевелюрой.

Усов у него не было, он носил старомодные бакенбарды; его энергичный взгляд можно было бы назвать пленительными, если бы глаза его то и дело не прятались под часто моргавшими красноватыми веками.

— Клод, — распорядилась Даниэль, показывая на служащего похоронного бюро, — вы поможете этому человеку погрузить гроб в автобус.

— Будет исполнено, мадемуазель, — почтительно и с готовностью отозвался санитар.

Даниэль опять погрузилась в свои бухгалтерские расчеты; даже старательно прислушиваясь, она с трудом различила звук тяжелых шагов, поскрипывание гравия в глубине парка — это под покровом ночи тайком выносили гроб.

Разделавшись с малоприятным поручением, санитар Клод вернулся в павильон «А» и устроился в глубине коридора, по две стороны которого тянулись палаты.

Удобно расположившись в кресле, он вытащил из кармана книжку, как вдруг негромко звякнул звонок.

Клод поднялся, взглянул на табло.

— Номер 7 вызывает, — сказал он.

И добавил:

— Посмотрим, что опять понадобилось старому Кельдерману.

Старому Кельдерману было лет семьдесят. Этот давний пациент профессора Дро прижился в лечебнице и теперь содержался в ней на полном пансионе.

Днем старый Кельдерман сообщил санитару Клоду, что здесь он уже семь месяцев; поначалу речь шла о какой-то пустячной операции, потом его парализовало и с тех пор старик не без умиротворения подумывает о том, что вернее всего дни свои он окончит в сей юдоли страдания и боли, где, как оказалось, человек рассудительный и не тщеславный может вести вполне сносное существование.

Надо сказать, старый Кельдерман слыл неисправимым болтуном и языком с лихвой возмещал неподвижность, на которую обрекали его парализованные ноги.

Неизменно приветливый, старик был настоящей живой газетой, он без устали расспрашивал всех и каждого о тех, кто появлялся в лечебнице, и приходилось лишь удивляться, каким образом удавалось ему всегда быть в курсе всех событий.

Причина этого отчасти крылась в том, что делать Кельдерману в общем-то было нечего, друзей и родственников у него не было, никто не навещал его, а кроме того, он всегда был в отличном расположении духа и, будь то больные или медсестры, никто не упускал случая придти поболтать с ним.

Увидев, что у старого Кельдермана все еще горит свет, санитар Клод для виду упрекнул его:

— Ну и ну, сударь, видел бы вас господин профессор… А уж если мадемуазель Даниэль заметит, что сквозь жалюзи у вас пробивается свет — примчится сию минуту.

В ответ старик лишь хихикнул.

— Шутник! — сказал он. — Мне нечего бояться; сегодня вечером, когда Фелисите закрывала окно, я попросил ее поплотнее задвинуть шторы… Снаружи ничего не заметно.

Санитар особенно не настаивал.

— Но вам ведь положено спать, господин Кельдерман.

— В моем возрасте, — ответил старик, — два-три часа сна вполне достаточно, а сегодня, доложу я вам, я бодр как никогда.

Помолчав, он добавил:

— Только что с дальнего конца сада донесся какой-то шум.

Разговор начинал принимать нежелательный оборот, и санитар прикинулся, что ничего не слышал.

— И не убеждайте меня, будто мне это послышалось, — продолжал упрямый старик, — на слух я пока не жалуюсь… Да-да, я знаю — с полчаса назад приезжали за покойником.

Клод попытался было возразить, чем еще пуще раззадорил Кельдермана, который испытывал какое-то нездоровое удовольствие, что угадал верно, и теперь желал поставить точки над «и»:

— Я слышал, как просигналил похоронный автобус, он остановился в переулке, позади парка. А потом послали за вами, дружище Клод, оттуда-то вы только что и воротились.

На сей раз санитар не посмел утверждать, будто это неправда, и старик доложил:

— Мне известно, кто это — иностранка из палаты 28, она умерла после операции… Сдается, — заговорил он более доверительно, — что умерла она по вине медсестры… Вот что бывает с такими хорошенькими медсестрами, как Жермена, в голове у них одни наряды да прически, а до больных им и дела нет.

Клод счел необходимым прервать его:

— Во всяком случае, медсестра Жермена здесь больше не работает. Господин доктор уволил ее.

Старик сочувственно посмотрел на своего собеседника, пожал плечами и улыбнулся:

— Говорю вам, мне все отлично известно. Жермену похитили — да-да, как в старые добрые времена, а похититель ее не кто иной, как племянник той, что умерла, его зовут Педро Коралес. Похоже, зла он не держит, совсем наоборот…

Видя, что санитар все еще сомневается, старик говорил и говорил:

— Я знаю, что говорю, — они целовались, как сумасшедшие, прямо в приемной, как раз в тот день, когда умерла старая тетушка. По-моему, сама Даниэль видела Жермену и перуанца в объятиях друг друга. Хотел бы я посмотреть на нее в эту минуту!

И неунывающий старик во все горло расхохотался; санитар удивленно посматривал на него, всем своим видом словно заявляя: «Двух мнений быть не может: стоит разговорить старика, и я получу полную информацию о новом своем месте работы».

А папаша Кельдерман продолжал свой монолог как ни в чем не бывало:

— Ах, эти поцелуи! Ничего не знавал я лучше в сем бренном мире, во всяком случае в ту пору, когда они еще оказывали на меня известный эффект… само собой, у меня и теперь есть еще порох в пороховницах, хоть я и перенес три операции кряду, и обе ноги у меня парализованы; этот мясник Поль Дро еще не вконец искромсал меня. Но, знаете ли, есть вещи, которые теперь не разрешены, и меня это очень огорчает.

— Будет вам! — сказал санитар, заметив, как лицо старика омрачилось, — вы поправитесь, выйдете отсюда.

— Нет, — отвечал старик, — конечно, это дело времени, но в моем возрасте бывают предчувствия: в тот день, когда я покину павильон «А», где вот уж семь месяцев как обосновался, произойдет это через черный ход, ногами вперед, в деревянном ящике; со мной поступят, как поступали и будут поступать со многими другими — да-да, со многими другими.

Он опять рассмеялся — нервно, прерывисто, этот странный старик, чье волнение санитар Клод не мог не заметить.

Клод изо всех сил пытался перевести разговор на другое — возможно, у него были на то свои причины.

— Послушайте, господин Кельдерман, — неожиданно начал он, — перед обедом вы рассказали мне немало интересного из прежней вашей жизни, о годах войны, которые вы прожили с вашим неразлучным другом, отцом маленького мальчика…

— Что верно, то верно, — сказал старик, проведя рукой по лбу и вновь засияв улыбкой, — всякого повидал я в жизни и научился никогда не отчаиваться. Когда родился этот малыш, о котором я вам рассказывал, сын моего друга Перрона, он был совсем заморышем, мать его умерла в родах, и говорили, что ребенок не выживет… А он окреп, вырос, разбойник, и теперь стал важной персоной. Да-да, — продолжал старик, — с полгода назад я сам прочел в газетах, что малыш Себастьян Перрон, которого я знавал лет сорок назад, сделал головокружительную карьеру — оказывается, он только что получил важный пост, кажется, его назначили председателем судебной палаты трибунала департамента Сены.

— В Париже?

— Да, господин Клод, в Париже, вы так запросто говорите об этом, а ведь ему нет еще и пятидесяти; между нами — своей карьерой малыш Себастьян отчасти обязан успеху у женщин, к которым он всегда питал слабость и которые отвечали ему взаимностью — он ведь недурен собой; но был и еще кое-кто, за чье здоровье Себастьяну следовало бы поставить не одну свечку. Знаете, господин Клод, без Мариуса не было бы и Себастьяна Перрона.

— А кто такой этот Мариус? — поинтересовался санитар.

— Вы могли бы сказать «был», — поправил старик, горько усмехнувшись. — Сдается мне, Мариуса давно нет в этом мире. А сорок лет назад, куда я мысленно возвращаюсь, Мариус был сыном смотрителя за охотой господина Перрона, отца Себастьяна, поверенным всех детских игр и забав Себастьяна Перрона, который теперь председательствует в суде… Ах! Какие долгие прогулки совершали они рука об руку в окрестностях городка Динь, где жили их семьи… С каким удовольствием наблюдал я, как отыскивают они гнезда морских птиц, как охотятся на всякого рода зверушек в лесу и в поле… Себастьян Перрон был хрупкого сложения, поначалу он и носа не казал за порог без своей бонны, от малейшего сквозняка подхватывал насморк. Благодаря Мариусу он мало-помалу попривык к здоровому образу жизни, полюбил свежий воздух и со временем превратился в крепкого, выносливого мужчину, ради которого, как я уже сказал, многие женщины были готовы на безумства.