Буало-Нарсежак - Последний трюк каскадера Страница 11

Мы прозябали на грани нищеты. От родственников ждать было нечего. Дед мой превратился в бедного старого динозавра, пригодного для музея естествознания. Мать перебивалась с хлеба на квас. Мне повезло, что я встретил месье Луи. В том мире, где он вращался, патронов звали по имени, к которому уважительно добавлялось «месье», что прекрасно сочеталось с дородностью и неизменной сигарой.

Месье Луи поставлял каскадеров продюсерам фильмов. В другие времена он, наверное, вербовал бы гладиаторов. В кратчайший срок я выбился в люди. На истинно акробатические роли было не так уж много желающих: расстрелянный на полной скорости жандарм, преследуемый мотоциклист, проскальзывающий, как в слаломе, между машинами, а затем врезающийся в автобус; лихой ездок, прошибающий витрину под дождем осколков… Все это кончалось лейкопластырями, перевязками, гипсом. Но одновременно сопровождалось все более и более солидными банковскими чеками. Ведь из-за Изы, которую не покидал страх, мне требовалось зарабатывать все больше и больше.

Это не было страхом перед внезапной гибелью, но гораздо более затаенным ужасом перед маячившей нищетой, известной лишь безработным артистам.

Она и поощряла меня к риску, и в то же время ее била дрожь, когда я затягивался ремнем, готовясь к очередному особо опасному трюку. Тысячу раз умирала она от страха, пока я не возвращался. А потом бежала покупать какое-нибудь дорогое украшение, чтобы заглушить тревогу. Тогда ее захлестывало какое-то непристойное счастье, в порыве которого она бросалась в мои объятия. Месяц вели мы внешне беззаботное существование. Затем уровень наших ресурсов начинал падать. Если, к примеру, мне предлагали трюк на мотоцикле по крышам домов целого квартала — однажды я это проделал, — она умоляла меня: «Откажись!» И напрасно я ей доказывал, что мотокросс по воздуху в тридцати метрах от земли не более опасен, чем в лесной чащобе. Она мотала головой, упорно не соглашалась. Но вскоре ее сопротивление ослабевало. Она отправлялась осматривать места съемки.

«Нужно перепрыгнуть через улицу», — признавался я. Она на глазок измеряла расстояние, замечала, что «это переулок», и, значит, готова была уступить. Однако, когда я приносил подписанный контракт, она с ужасом отворачивалась. «Зачем ты согласился? Я тебя не просила». И мы дулись друг на друга.

Когда наваливалось одиночество, она плакала. К началу съемок запиралась в номере отеля. Не скоро к ней возвращались силы и красота. Мне нетрудно было догадаться о том, что она желала в глубине души. Всем сердцем — надежности, покоя, того, что могло бы сулить, наконец, обеспеченное будущее. Что касается меня, то я не мог превратиться в канцелярскую крысу, зарплаты которой едва хватает на то, чтобы метаться между женушкой и палисадником.

Признаюсь, я принимал допинг. Жаждал скорости, аплодисментов, восторгов. Мне нравилось, когда актеры, операторы спрашивали наперебой: «Не очень ушибся, Ришар? Ты молодчина! Давай, давай, еще один дубль!» И я опять летел по воздуху.

… За рулем мощного «бьюика» явился Фроман. Я ничего не помню о самой катастрофе. Проснулся на узкой кровати; не мог пошевельнуться не только из-за трубок, связывавших меня, как водолаза, которого поднимают из морских бездн, но прежде всего из-за… не знаю, как это объяснить… из-за отсутствия плотности; казалось, на мне кожа другого человека. Иза держала мою руку. В комнате находился человек в белом халате, печально смотревший на меня, словно раздумывая, не лучше ли прикончить меня одним ударом. Я понял, что пострадал очень серьезно. Человек произнес несколько ученых фраз, означавших истину и одновременно скрывавших ее. «Надо ждать, — сказал он в заключение. — Иногда время делает чудеса».

Когда раненому говорят о чуде, он понимает, что обречен пожизненно. Но на что в точности я был обречен? На то, чтобы ходить с палкой? Наконец я сформулировал ее, эту истину, сам сформулировал, дрожа и обливаясь холодным потом, когда понял, что не могу пошевельнуть пальцами ног… ступнями… голенями, коленями. Я по пояс погрузился в своего рода небытие. От такого открытия леденеет сердце, и все-таки нужно много времени, чтобы истина дошла до сознания. С ремеслом… покончено. Неужели я стану обрубком, которого будут вывозить в инвалидной коляске?

Никогда не допущу подобного унижения для Изы. Но на что мы будем жить? Иза не отходила от меня.

— Тебе больно?

— Нет, нисколько. Я бы отдал что угодно, лишь бы чувствовать боль.

— Хирург сказал, что, может быть, все наладится.

— Он лжет.

— Господин Фроман не оставит нас.

— Кто такой господин Фроман?

— А это тот самый, что налетел на нас.

В то время, как меня душила ненависть, она говорила о нем не поперхнувшись.

— Где он прячется?.. Почему я еще не видел его?

— Он справляется о тебе ежедневно. Придет, как только сможет.

— Откуда ты знаешь?

— Он пригласил меня к себе.

— Ты хочешь сказать, что он поселил тебя в своем доме?

— О, ему это ничего не стоит. Он живет в огромном замке. Думаю, тебе там понравится.

Я был еще слишком слаб, чтобы протестовать. Но достаточно прозорлив, чтобы понимать, что для Изы я стал мертвым грузом, от которого, толком еще не сознавая этого, она рада была избавиться.

Нет! Беру свои слова обратно. Не совсем так. Даже вовсе не так. Просто она была рада передохнуть, остановиться, не мчаться дальше по дорогам, иметь наконец свое пристанище. Возможно, взятое в долг, но комфортабельное пристанище. Катастрофа мгновенно оборачивалась для нее волшебной сказкой.

Большой замок! Шутка ли сказать! У меня поднялась температура, и визиты запретили. Созерцая потолок, я так и этак анализировал ситуацию. С одной стороны, Иза, юная, прекрасная, уставшая от той жизни, которую мы вели. С другой — тип, которого я воображал богатым и обаятельным.

Если я действительно любил Изу, а я отныне был ничем, мне следовало согласиться, смириться, уступить дорогу. Легко сказать! По крайней мере я мог сделать вид, будто… И здесь, на больничной койке, я научился притворяться, научился игре, которая состоит в том, чтобы улыбаться, когда тебе хочется укусить, расточать ласку, когда рад бы задушить.

Фроман пришел. Могучий, некрасивый, толстощекий, с жестким взглядом и повелительными жестами. Я был всего-навсего бедным маленьким Давидом, попранным этим Голиафом из мультфильма. Но уже с первого взгляда я определил, что он обречен. Употреблю на это столько времени, сколько понадобится. Хоть целую жизнь. Но разделаюсь с ним. Уж отблагодарю его за его щедрость.

Катастрофа? Что теперь об этом говорить. Рок! Это я превысил скорость. «Что ж, мы с признательностью примем ваше гостеприимство. Вы мне уже приготовили комнату?

Весьма любезно с вашей стороны». Иза не могла нарадоваться, слушая нас. Она так боялась этой первой встречи!

— Правда, он мил? — спросила она, когда Фроман уехал.

— Он боится меня.

— Ну что ты. Поставь себя на его место. У него положение не из приятных.

— Чувствует, что я зол на него.

— Еще бы. Он такой любезный, так полон внимания. Не можешь себе представить. Через несколько дней она как ни в чем не бывало сказала мне:

— Шарль хочет подарить тебе коляску.

Она уже называла его Шарлем. И он милостиво делал мне этот королевский подарок. Я решил промолчать. К тому же ей надо было так много рассказать… Замок… Марсель де Шамбон… Существование в новом мире, где столько цветов и приятных сюрпризов. Слово «радость» не было произнесено, но она сама излучала радость.

— Ну так что, этот самый Марсель, он придет? — спросил я.

— Он совсем оробел.

— С чего бы это? Он ведь не виноват в катастрофе.

— Дело не в этом… Твое ремесло… Для него это нечто экстраординарное. У него своя жизнь, свои привычки, свой кабинет, телевизор… И вот ты сваливаешься на него, будто с неба, из каких-то запредельных далей… Представляю, ему даже страшновато. Кстати, его мать — сестра Шарля — настраивает его против нас.

Я постепенно узнавал их. Будто разыгрывая передо мной отрывки мизансцены, они готовили мой выход на семейные подмостки. До своего появления Шамбон прислал коробку шоколадных конфет. Он не знал, как держаться, и поначалу избрал тон холодной вежливости. Как последний глупец спросил меня о здоровье, попытался понравиться, выразил удовлетворение тем, что я не испытываю боли, будто это означало, что мои ноги оживут. Подошел к доставленной накануне инвалидной коляске, сверкающей как игрушка, тряхнул головой с видом знатока. Я же постарался усилить его замешательство.

— Коляска сделает меня другим. Вы это хотели сказать, не так ли? Он сильно покраснел.

— Я глубоко сострадаю, — пробормотал он. — Если вы позволите, я помогу вам. Вывезу в парк.

— Оставьте, — сказал я. — Это-дело садовника.

Смутившись, он теребил перчатки, судорожно пытался придумать что-нибудь любезное, лишь бы добиться моего расположения.