Жорж Сименон - Черный шар Страница 12

— На днях узнаем, что случилось, — бросил он почти беспечно. — Может быть, меньше чем через месяц.

— Что ты имеешь в виду?

— Все зависит от разных обстоятельств. Во-первых, я подал заявление о выходе.

— Откуда?

— Из школьного комитета.

— Твой доклад раскритиковали?

— Нет.

— Да не ходи ты взад-вперед, пожалуйста! Посмотри на меня, Уолтер. Я надеюсь…

— На что ты надеешься?

— Надеюсь, ты не пьян?

— Нет, не пьян. И мне уже не по возрасту начинать пить. Просто я кое-что сказал напрямик, а потом заявил об уходе.

— Что ты такого наговорил?

— Объяснил, почему крупные собственники выступают против проекта номер два. И привел цифры.

Они не раз обсуждали оба проекта, так что Нора была в курсе дела.

— Но ты вроде был за первый проект?

— Я и был за первый проект.

— Когда же ты успел переменить мнение?

— Сегодня вечером, пока делал доклад.

— Уолтер!

— Что?

— Скажи правду, ты устроил скандал?

— Я говорю тебе все как есть. Я поделился с ними своими мыслями и в доказательство привел цифры.

— Это все?

— Мое выступление пришлось не по вкусу. Да еще некто Перчин, коммунист, что ли, или анархист-одиночка, попытался вести подрывные речи.

— Что они тебе сказали?

— Кто — они?

— Карни и остальные члены комитета.

— Ничего. Приняли мою отставку, и все.

— Это они тебя заставили уйти из комитета?

— Сразу не догадались. Но завтра-послезавтра наверняка бы заставили.

— Зачем ты это сделал?

— Понятия не имею.

Ок по-прежнему говорил в легкомысленном тоне, но выражение ужаса на лице у жены мало-помалу начало вселять в него панику.

— Я думаю, это все равно было неизбежно, — заговорил он уже серьезнее. — Клянусь тебе, я прав, и первый проект в конце концов обойдется городу дороже, чем второй. Они не способны понять, что та доля, которую дают Вашингтон и штат Коннектикут, на самом деле поступает из карманов всех налогоплательщиков.

— Уолтер!

— Тебе неинтересно?

— Скажи прямо, ты им объявил войну?

— Не исключено, что это воспримут именно так.

— А о своей работе ты подумал?

Он метнул на жену взгляд, который должен был послужить предостережением.

— Да.

— И если ты ее потеряешь…

Она окинула взглядом стены — это был их дом, казалось, она указывает и на спящих детей, и на свой выпятившийся живот.

— Ты все взвесил?

— Да. — На этот раз в голосе его послышалось раздражение. Он делал над собой усилие, чтобы не взорваться. Когда он слушал всех и вся, пел с чужого голоса, трепетал, едва кто-нибудь из вышестоящих нахмурится, верил в Мейпл-стрит и «Загородный клуб», — тогда сама же Нора не скрывала своего пренебрежения к нему.

Разве не ставили ему в вину в этом доме, что он — не для себя, а для семьи! — задумал подняться ступенькой выше? И когда он принял близко к сердцу свое поражение, — разве не дали ему понять, что он попросту глуп?

Ведь у жены он нашел, пожалуй, не больше утешения, чем у какого-нибудь Билла Карни.

А теперь он смотрит правде в лицо. Ему насильно открыли глаза. Выходит, и тут он не угодил — на сей раз тем, что наконец прозрел? И Нора, оказывается, на стороне его врагов?

Он понял, что отныне нельзя рассчитывать ни на жену, ни на кого бы то ни было — только на самого себя.

Только что, глядя на людей в последних рядах, он понял, что он — один из них. Какая нелепость — усаживать его на эстраде! Навесили на него ярлыки: помощник секретаря там, казначей тут, но никто, кроме него самого, в эти титулы не верит, и все издеваются над их носителем.

«Назовем-ка его каким-нибудь там заместителем, вот он и потащит за нас воз!»

А разве не то же самое в магазине? Но к этой мысли еще надо будет вернуться. Это еще не назрело. Он обдумает все позже, и наверняка его ждут новые горькие прозрения.

Неужели Hope не понять, что с него словно кожу с живого содрали? Как ему необходимо, чтобы его оставили в покое, дали прийти в себя, разобраться в себе!

Сорок пять лет ему позволяли идти вперед, да еще подбадривали, кричали «браво», а теперь, когда он уже почти у цели, его ни с того ни с сего грубо хватают за руку и объявляют, что он с самого начала был на ложном пути!

Не угодно ли вернуться обратно?

Смешно! Попробуй-ка вернуться и начать сначала, имея на руках этот дом, жену, четверых детей — а скоро еще пятый будет! — да кучу ежемесячных взносов, которые нельзя просрочить, не то опишут имущество или посадят.

Уж не лучше ли было по здравом размышлении смолчать, проглотить, похоронить в себе обиду и гнев? Он ли виноват, что его прорвало?

— Иди лучше спать, — сказала жена. — Завтра все обсудим.

Что им завтра обсуждать? Зачем? Чтобы попытаться спасти имущество? Или она надеется убедить его извиниться перед этой публикой?

В ушах у него снова зазвучал лейтмотив того, первого дня. Он чуть не выговорил эти слова вслух, но вовремя сдержался, чтобы не напугать жену еще больше.

«Я их всех поубиваю!»

Он так и застыл со сжатыми кулаками посреди комнаты, перед включенным телевизором. Вдруг дверь бесшумно отворилась, и перед ним предстала Флоренс. Никто не слышал, как она вошла. Волосы цвета красного дерева повязаны шарфом, лицо и руки забрызганы дождем. Она с любопытством переводила взгляд с отца на мать, пытаясь определить, не ссорятся ли они.

— Мама сердится? — спросила она, повернувшись к отцу.

— Не знаю.

— Ты ей сказал?

— Да.

— Он здорово держался, мама. Так спокойно. И чуть не выиграл дело: двенадцати голосов не хватило.

Хиггинс ощутил прилив гордости: шутка ли — из-за него едва не рухнули замыслы клана! В то же время ему стало легче оттого, что кончилась неопределенность: уж если он действительно чуть не опрокинул их планы, значит, ему теперь не выпутаться из этой истории.

На него неизбежно обрушится их гнев. Но раз победа все-таки за ними, есть надежда, что ему не станут так уж сурово мстить. Разве не сам Олсен напомнил, что в нашей стране существует личная свобода? Хиггинс высказал собственное мнение — это его право, более того — долг. На то и собрание, чтобы обмениваться мнениями.

Бестактностью, конечно, было упоминать «Загородный клуб». Но это — особая статья. Он это сделал нарочно, именно потому, что считал важным дать им эту зацепку.

Если теперь они станут ему мстить — разве это не пойдет вразрез с их собственными принципами?

Нора вздохнула и поднялась.

— Ну-ну, будем надеяться на лучшее. А пока что пора спать.

— Ты несправедлива к папе.

— Я его еще ни словом не упрекнула.

— Но смотришь на него так, словно осуждаешь.

Не ввязываясь в спор с дочерью. Нора выключила телевизор и пошла на кухню, чтобы погасить свет.

— Никому ничего не надо из холодильника?

— Спасибо, нет, — отозвался Хиггинс, и Флоренс, как эхо, повторила:

— Спасибо, нет.

Она смотрела на отца, словно вдруг открыла в нем нового человека.

— Люсиль тоже сказала, что ты смело держался, — быстро и нерешительно проговорила она.

Что до Хиггинса, он ощущал сейчас одно — дьявольскую головную боль и тяжесть в желудке, доходящую до тошноты.

В постели он поцеловал жену в щеку. Она тоже поцеловала его в темноте и заметила:

— Ты весь горишь.

— Понервничал сегодня, — ответил он, поворачиваясь, как обычно, на правый бок.

— Спокойной ночи, Уолтер.

— Спокойной ночи.

И они услышали, как скрипнула кровать Флоренс.

Глава 5

Назавтра все пошло совсем не так, как он думал.

Ночью Хиггинс раза два просыпался, весь в испарине, чувствуя себя таким разбитым, словно заболевал. Болезнь сейчас была бы как нельзя более кстати. Проснись он наутро с воспалением легких или какой-нибудь другой серьезной болезнью, можно было бы на время избежать всякого общения с людьми. Лежал бы он тогда в постели, а жена ухаживала бы за ним, оберегала бы его покой, не пускаясь больше ни в какие объяснения. И никто, кроме доктора Роджерса, чье присутствие само по себе действует успокоительно, не имел бы к нему доступа.

Доктор не словоохотлив, но то немногое, что от него слышишь, произносится веско и убежденно, оказывая чуть ли не гипнотический эффект. Интересно, мучают ли его какие-нибудь заботы? Случается ли ему усомниться в себе, в других? Встают ли перед ним вопросы наподобие тех, что осаждают Хиггинса последние три дня? Нет, это немыслимо: надо только посмотреть на это безмятежное лицо, на загадочную улыбку человека, знающего ответы на все вопросы.

Карни его недолюбливает, лечится у доктора Кана, а про доктора Роджерса как-то сказал:

— Самодовольный осел.

С тех пор, стоит Хиггинсу увидеть доктора, ему всегда чудится сходство между его длинным бледным лицом и ослиной мордой.

Наутро Хиггинс все-таки проснулся здоровым, и причин оставаться в постели у него не было. Он опять поднялся первым в доме, но на этот раз не для того, чтобы избежать встречи с домашними, — просто по субботам в магазин приходится являться пораньше. Дети в этот день встают поздно, особенно Флоренс, которой не надо в банк, — он закрыт, и в кухне до самого полудня царит беспорядок: все по очереди приходят туда завтракать.