Девятью Девять - Энтони Бучер Страница 12

— Хорошо, что вы сегодня здесь. Предстоит кое-что особенное.

Он напоминал магазинного администратора; казалось, сейчас он добавит: “Новинки в третьем отделе”.

— Особенное?

— Да. Мы призовем Девятью Девять. — Улыбка привратника еще расширилась. Мэтт мысленно назвал ее ангельской. Не улыбка, а сплошное сияние.

Она озаряла круглое лицо, так что взгляд автоматически переходил на плечи в надежде увидеть распахнутые крылья.

— Лучшие места на балконе, — добавил молодой человек.

— Что такое Девятью Девять? — поинтересовался Мэтт, пока они поднимались по лестнице.

— Так я и сказал Бесси, — донесся из-за спины голос. — Я сказал: “Ничего удивительного. Берешься печь яблоки, так не суй нос, куда не надо”.

— Увидите, — ответил Вулф. — На самом деле я не удивлюсь, если… Впрочем, посмотрим.

— Не втягивайте нас, вот что я скажу. Хотят поднять бучу во всей Европе, ну и пускай себе подымают, только нас не втягивайте.

— Я уже сорок лет голосую за демократов, но если для Джорджа Вашингтона было достаточно двух сроков, значит, достаточно и для любого другого…

— Кэрри, ты подожди, пока сама ее не увидишь! Как я сказала тете Мейбл, именно так моя Лилиан…

Мэтт испытывал разочарование. Происходившее было чересчур заурядно. Это он слышал каждый день в своем убогом отеле на Банкер-Хилл. Даже потрясающая игра лучей в огромном зале не могла преобразить старую добрую компанию провинциалов — приезжих со Среднего Запада. Честных, непритязательных, типичных американцев.

Органист тихонько импровизировал на тему “Деревьев” и “На рассвете”. Мэтт любовался блаженной улыбкой на лице крашеной блондинки весом в двести фунтов в вылинявшем домашнем платье, когда вдруг почувствовал прикосновение чьей-то руки и обернулся.

— Я тебя узнал, парень, — сказал сидевший справа пожилой мужчина.

Мэтт ухмыльнулся и пожал соседу руку. Фред Симмонс был одним из старейших обитателей отеля “Крылья ангела”, и Мэтт частенько сиживал с ним в вестибюле. Фред, вышедший на пенсию бакалейщик из Айовы, как Эйб Мартин[9], сочетал в себе доброту и грубоватый здравый смысл.

— Хорошо, что ты здесь, — продолжал Симмонс. — Молодежи у нас маловато. Слишком заняты, наверное, своими потанцульками, а те, которые не танцуют, устраивают всякие там конгрессы. Приятно видеть, что хоть кто-то из молодых еще интересуется духовной жизнью. Ты часто сюда ходишь?

— Сегодня впервые.

— Правильное время выбрал, сынок. Я слышал, он собирается вместе с нами призвать Девятью Девять. Вот тогда они все попляшут.

— А что такое…

— Ш-ш, — сказал Симмонс.

Органист играл “Сладостную тайну жизни”, видимо намекая, что шоу начинается, потому что в зале воцарилась относительная тишина. За занавесом мелодию подхватил высокий тенор.

На последней ноте радужный занавес раздвинулся. Сцена была пуста, но из-под колосников на белые стены лились разноцветные, изменчивые потоки света. Слева на авансцене стоял столик, а на нем — самый обычный графин с водой. За столиком сидел пухлый пожилой мужчина, похожий на отошедшего от дел директора маленького банка. А в центре сцены ждал Агасфер.

— Это он, — прошептал Фред Симмонс.

Но Мэтт и так догадался, хотя раньше никогда не видел Агасфера. Этот человек владел сценой и всей аудиторией. Правда, понять, как же он на самом деле выглядит, было еще труднее, чем в случае с сестрой Урсулой. Лицо проповедника скрывала черная широкая борода в ассирийском стиле, а тело полностью пряталось под знаменитым желтым одеянием.

Оно не было золотым, шафрановым, лимонным или цвета хрома. Оно было абсолютно и недвусмысленно желтым, чистым, стопроцентным, отвратительным воплощением основного цвета. Ни вышивки, ни каббалистических знаков, ни какого-либо стиля, отраженного в покрое. Желтое одеяние — и точка.

Рукава полностью закрывали руки, а благодаря желтым перчаткам казалось, что они даже длиннее кончиков пальцев. Никаких накладных плеч, одни лишь свободные линии, и никакого пояса, чтобы помешать одеянию каскадом ниспадать до земли. Над плечами возвышался капюшон, завершая маскировку. Не считая капюшона и бороды, публика видела только нос, который, по крайней мере, явственно подтверждал национальную принадлежность Агасфера, и глубоко посаженные глаза, окруженные черными тенями.

Мужчина, сидевший за маленьким столиком, встал.

— Дорогие последователи Древних, — обратился он к слушателям. — Возможно, некоторым из вас известно, что сегодня в Храме Света особый вечер, и я знаю, что вы не желаете тратить время, слушая мои разговоры. Поэтому я не отниму много времени, разве что поприветствую многочисленные новые лица, которые вижу здесь. Говорю вам, друзья, — вы не знаете, насколько были правы, придя сюда сегодня. Я хочу, чтобы те, кто пришел впервые, повернулись и пожали руку брату или сестре справа, потому что все мы — дети Света, а значит, братья и сестры!

Мэтт послушно повернулся и пожал руку Фреду Симмонсу. Этого оказалось достаточно, чтобы минутное волнение, охватившее его при виде человека в желтом одеянии, который господствовал над слушателями, исчезло. Пусть происходящее здесь было нелепым, смехотворным, что опасного могла натворить паства, состоящая из заурядных Фредов Симмонсов, простых здравомыслящих американцев? — А теперь, — объявил человек с внешностью бывшего банкира, — прежде чем заговорит тот, чьих слов мы ждем, он хотел бы, чтобы мы спели “Старое христианство”. Присоединяйтесь все, и давайте постараемся.

Игра света на белом заднике померкла, и вместо лучей благодаря стоявшему над сценой проектору появились строчки гимна. Органист заиграл “Тело Джона Брауна”, и аудитория постепенно присоединилась.

Постигнув мудрость Древних, ты, Господом храним, Обрящешь царственный венец, душой сольешься с Ним, На небесах навек войдешь в Христов Иерусалим. Мы правды держим шаг.

До сих пор пела только половина зала. Некоторые — в том числе Фред Симмонс, который что-то мычал — сидели с такими лицами, как будто слова были для них чересчур трудны. Но как только начался знакомый припев, все присутствующие загремели ликующе и фальшиво:

Старое христианство во гробе лежит, Старое христианство во гробе лежит, Старое христианство во гробе лежит, Мы правды держим шаг!

Мэтт сомневался, что можно петь еще громче, но голоса тем не менее нарастали. Фред Симмонс покраснел и торжествующе отдувался, и Мэтт внезапно присоединился к хору, с такой энергией, которая редко — в трезвые часы — сопутствовала его пению. Он даже услышал в общем хоре голос Вулфа Харригана. Потому что они добрались до слов, которые всякий знал с детства, задолго до того как услышал об Агасфере и о Древних, до слов, которые вошли в плоть и кровь американской нации:

Слава, слава, аллилуйя! Слава, слава, аллилуйя! Слава, слава, аллилуйя! МЫ ПРАВДЫ ДЕРЖИМ ШАГ![10]

На финальном оглушительном “шаг” Агасфер поднялся со стула и вышел на середину сцены. Раскаты пения, словно по