Уильям Коллинз - Желтая маска Страница 13

— Завтра в комнате экономки, — сказал, надевая шляпу, мажордом, — ты найдешь свое новое платье готовым для примерки.

Нанина сделала реверанс и больше не выставляла возражений. Перспектива обеспечить себе кров на весь будущий год среди людей, которых она знала, да к тому же совет Марты Ангризани и горячее желание сестренки получить обещанный гостинец, — все это примирило ее с тяжелым испытанием, каким она считала свое появление на балу.

«Какая радость, что все наконец улажено! — подумал мажордом, как только опять очутился на улице. — Посмотрим, что теперь скажет маркиз! Если он не извинится в том, что назвал меня негодяем, в ту же минуту как увидит номер тридцатый, он будет самым неблагодарным человеком на свете».

Дойдя до дворца, мажордом нашел перед ним рабочих, занятых устройством наружных декораций и иллюминации для бальной ночи. Уже собралась небольшая толпа и глазела, как устанавливали лестницы и сколачивали помосты. Среди тех, кто стоял ближе к краю толпы, мажордом, пылкий почитатель прекрасного пола, обратил внимание на даму, поразившую его своей красотой и изяществом фигуры. Когда он на миг задержался поглядеть на нее, косматый пудель (облизывавший морду, словно он только что славно угостился) протрусил мимо, потом вдруг остановился возле дамы, подозрительно понюхал и начал рычать на нее без малейшего видимого вызова с ее стороны. Мажордом, который вежливо подошел, чтобы прогнать палкой собаку, увидел, как дама вздрогнула, и услышал, как она воскликнула с изумлением:

— Ты опять здесь, чудовище! Неужели Нанина вернулась в Пизу?

Это восклицание дало мажордому, человеку галантному, повод заговорить с изящной незнакомкой.

— Простите, сударыня, — сказал он, — но я слышал, как вы упомянули имя Нанины. Осмелюсь спросить, не имеете ли вы в виду хорошенькую молодую работницу, живущую близ Кампо-Санто?

— Именно ее, — ответила дама, которая очень удивилась и сразу же заинтересовалась.

— Может быть, вам приятно будет узнать, синьора, что она только что возвратилась в Пизу, — учтиво продолжал мажордом, — и более того, что она некоторым образом возвысится в свете. Я только что пригласил ее прислуживать на большом балу у маркиза, и мне едва ли приходится говорить о том, что при таких обстоятельствах, если только она сумеет пустить в ход свои козыри, ее судьба обеспечена.

Дама поклонилась, на миг пристально и задумчиво взглянула на своего осведомителя, потом внезапно удалилась, не произнеся больше ни слова.

«Странная женщина, — подумал мажордом, входя во дворец. — Надо будет завтра спросить о ней у номера тридцать!»

Глава II

Смерть Маддалены д'Асколи произвела полный переворот в жизни ее отца и дяди. Когда прошло первое потрясение тяжкой утратой, Лука Ломи объявил, что теперь, после кончины любимой дочери, он не в силах — по крайней мере на некоторое время — возобновить работу в своей студии, где каждый уголок так грустно напоминает ему о ней. Поэтому он принял приглашение участвовать в реставрации каких-то недавно найденных в Неаполе произведений древней скульптуры и отправился в этот город, оставив мастерскую в Пизе всецело на попечении брата.

После отъезда маэстро отец Рокко распорядился тщательно завернуть статуи и бюсты в полотно, запер дверь студии и, к удивлению всех, кто знал его раньше как деятельного и умелого скульптора, больше не появлялся там. Свои священнические обязанности он выполнял с прежним усердием, но реже, чем это было раньше в его привычках, посещал дома своих друзей. Сравнительно чаще он приходил во дворец д'Асколи осведомиться у привратника о здоровье ребенка Маддалены, и ему всегда сообщали, что малютка процветает на руках у лучших пизанских нянюшек. Что же касается сношений патера с его вежливым маленьким приятелем из Флоренции, то они прекратились уже несколько месяцев назад. Быстро доставленные отцу Рокко сведения о том, что Нанина находится в услужении одной из самых почтенных дам в городе, видимо, избавили его от всякого беспокойства о ней. Патер не делал попыток оправдать себя в ее глазах и только потребовал, чтобы его сверхучтивый маленький посетитель минувших дней дал ему знать, если девушка почему-либо оставит свою должность.

Почитатели отца Рокко, видя перемену в его образе жизни и возраставшую вялость его манер, говорили, что, старея, он все более отрешается от дел мирских. Его враги — ибо даже отец Рокко имел их — не стеснялись утверждать, что перемена в нем безусловно к худшему и что он принадлежит к тому сорту людей, которым меньше всего следует доверять, когда они становятся наиболее смиренными. Священник не обращал внимания ни на своих поклонников, ни на своих хулителей. Ничто не нарушало однообразия и дисциплины его повседневных навыков, и бдительная Сплетня тщетно искала случая застигнуть его врасплох.

Такова была жизнь отца Рокко в период от смерти его племянницы до возвращения Фабио в Пизу.

Естественным образом, священник одним из первых явился во дворец приветствовать возвратившегося молодого дворянина. Как протекало это свидание, в точности неизвестно; но легко было догадаться о каком-то недоразумении между ними, так как отец Рокко не повторил своего визита. Он не жаловался на Фабио, а просто отмечал, что сказал нечто направленное ко благу молодого человека, но его слова были приняты не так, как следовало, поэтому он считает желательным, во избежание неприятной возможности дальнейших столкновений, не показываться некоторое время во дворце. Люди недоумевали. Они были бы удивлены еще сильнее, если бы тема маскарада не занимала как раз в ту пору всего их внимания и не помешала им заметить другое странное событие, связанное со священником. Через несколько недель после того, как прервалось его общение с Фабио, отец Рокко вернулся к своему старому образу жизни скульптора и открыл давно запертые двери студии своего брата.

Прослышав об этом, тотчас явились к нему прежние рабочие Луки Ломи, с просьбой взять их обратно; но им было сказано, что в их услугах теперь не нуждаются. Заходили в студию посетители, но их неизменно отсылали прочь, с разочаровывающим указанием, что они не могут увидеть там ничего нового. Так проходили дни, пока Нанина не оставила своей должности и не возвратилась в Пизу. Об этом обстоятельстве не преминул сообщить отцу Рокко его флорентийский корреспондент; но был ли патер слишком занят статуями, или же то было результатом его осторожного правила никогда не допускать без надобности даже тени умаления своего достоинства, только он не сделал никаких попыток повидать Нанину или хотя бы оправдаться перед ней в письме. Каждое утро он проводил один в студии, а время после полудня посвящал своим священническим обязанностям, пока не наступил канун костюмированного бала во дворце Мелани.

В этот день патер Рокко рано покрыл статуи и запер двери рабочих помещений, потом вернулся домой и больше не выходил. Кое-кто из его знакомых пожелал увидеть его, но всем говорили, что он чувствует себя недостаточно хорошо, чтобы принять их. Если бы они могли проникнуть в его маленький кабинет и взглянуть на него, они легко убедились бы в том, что это не было пустой отговоркой. Они заметили бы, что лицо его необычайно бледно и что его обычное спокойствие нарушено.

Под вечер его взволнованное состояние усилилось, и старая экономка, пытавшаяся уговорить его хоть немного поесть, была изумлена, когда он ответил ей резко и раздраженно — в первый раз за все время ее службы у него. Немного позже ее изумление еще возросло, когда он послал ее с запиской во дворец Асколи и оттуда быстро пришел ответ, церемонно врученный ей одним из слуг Фабио. «Давненько между ними ничего не было! Не хотят ли они снова подружиться?» — подумала экономка, поднимаясь по лестнице к своему хозяину с ответной запиской.

— Я сейчас чувствую себя лучше, — прочтя ее, сказал патер, — да, настолько хорошо, что рискну выйти. Если кто-нибудь спросит меня, скажите, что я ушел во дворец Асколи.

С этими словами он направился к двери, потом вернулся и попробовал замок небольшого шкафа; убедившись, что шкаф надежно заперт, он вышел.

Фабио он нашел в одной из больших гостиных дворца, гневно шагающим взад и вперед и держащим в руках какие-то бумажки, смятые в общий комок. На одном из столов лежало простое черное домино для маскарада следующей ночи.

— Я как раз сам собирался написать вам, когда получил ваше письмо, — без лишних слов начал молодой человек. — Вы предлагаете мне возобновление дружбы, и я принимаю ваше предложение. Не сомневаюсь в том, что ваши замечания при последней встрече на тему о втором браке были благожелательны, но они рассердили меня, и в своем раздражении я наговорил лишнего. Если я вас задел, я сожалею об этом. Погодите! Прошу извинить меня на минуту: я еще не кончил. По-видимому, вы не единственный в Пизе, кому представлялся вопрос о возможности моей новой женитьбы. С тех пор как стало известно, что завтра я намерен появиться на балу, меня преследуют анонимными письмами, гнусными письмами, продиктованными побуждениями, для меня совершенно непостижимыми. Я прошу у вас совета, как мне лучше всего обнаружить авторов; и, кроме того, мне нужно задать вам очень важный вопрос. Но сначала прочтите сами одно из писем: любое может служить образцом.