Жорж Сименон - Грязь на снегу Страница 13

И странно! Остолбеневший на секунду Кромер, придя в себя, не покатился со смеху, не заартачился.

— Ладно, поговорю.

— Дело за генералом. Хочет — пусть берет, не хочет — не надо. Если интересуется часами, значит, сделает что нужно.

Зеленая карточка будет — Франк в этом убежден.

— Как малышка?

— Ничего нового. Помаленьку.

— Было у тебя с ней еще что-нибудь?

— Нет.

— Уступишь ее?

— Может быть.

— Она не слишком худая? Опрятная?

Теперь Франк, в общем, уверен, что история с девушкой, задушенной на гумне, — чистая выдумка. Хотя ему-то что? Он презирает Кромера. Забавно думать, что такой человек будет из кожи лезть, чтобы достать ему зеленую карточку, которую не посмел попросить для себя самого!

— Скажи, кто этот твой Карл Адлер?

— Ваш водитель? По-моему, инженер по радио.

— Чем занимается?

— Работает на них: пеленгует подпольные передатчики.

— Парень надежный?

— Спрашиваешь!

И Кромер возвращается к своей навязчивой идее:

— Почему ты не приведешь ее сюда?

— Кого?

— Малышку.

— Я же сказал: живет с отцом.

— Подумаешь, помеха!

— Посмотрим, может, и приведу.

Люди, несомненно, думают, что он — крепкий орешек.

Его характер пугает даже Лотту. А он способен неожиданно размечтаться, вот как сейчас, когда он с подлинной нежностью вглядывается в зеленое пятно. Ничего в этом пятне нет. Это просто задний план декоративного панно в кабаке Леонарда. Оно изображает луг, где отчетливо выписана каждая травинка и у каждой маргаритки положенное число лепестков.

— О чем задумался?

— Я не задумался.

Тот же вопрос задавала ему еще кормилица и, в свой черед, обязательно повторяла мать, навещая его по воскресеньям:

— О чем ты думаешь, мой маленький Франк?

— Ни о чем.

Отвечал он сердито, потому что не любил, когда его называли «мой маленький Франк».

— Послушай, если я выцарапаю тебе зеленую карточку…

— Выцарапаешь.

— Хорошо, допустим. Можно будет тогда оторвать что-нибудь интересное, а?

— Наверное.

В этот вечер Франк убедился, что мать поняла. Вернулся он рано: у него действительно начиналась простуда, а болезней он всегда побаивался. Женщины сидели в первой от входа комнате, которая именуется салоном.

Толстая Берта штопала чулки. Минна прижимала к животу грелку, Лотта читала газету.

Все три были неподвижны, так неподвижны и молчаливы, что казались в притихшем доме фигурами с картины, и оставалось лишь удивляться, если они все-таки раскрывали рот.

— Уже пришел?

В газете, видимо, сообщили об участи старой барышни Вильмош. Шумихи не подняли: теперь каждый день происходит что-нибудь в этом роде. Но будь в заметке всего несколько строк и помещайся она на последней полосе, Лотта и тогда не пропустила бы ее: она никогда не пропускает ничего, что касается знакомых.

Что-то она поняла, остальное — угадала. Наверняка вспомнила даже возню, которую сын с Минной подняли ночью: для нее, досконально знающей мужчин, подобные детали имеют четкий смысл.

— Ужинал?

— Да.

— Хочешь чашку кофе?

— Благодарю.

Сын внушает ей страх. Она как бы с опаской ходит вокруг него, хотя это не слишком бросается в глаза и она сама толком этого не сознает. Так, в сущности, было всегда.

— У тебя насморк.

— Да, простудился.

— Тогда выпей грогу, а хочешь — поставлю банки.

На грог Франк согласен, на банки — нет. Он ненавидит эти стеклянные пузыри — пунктик его мамаши! — которые та лепит на спину своим воспитанницам при малейшем кашле и от которых на коже остаются красно-бурые круги.

— Берта!

— Я схожу, — поспешно вызывается Минна и с гримасой боли поднимается с места.

В комнате тепло и спокойно, дым от сигареты Франка скапливается вокруг лампы, в печке урчит огонь. В квартире урчат разом четыре печи, а за стеклами, неторопливо падая с неба и уходя во мрак, сыплется снежная крупа.

— Ты и вправду не хочешь перекусить? Есть ливерная колбаса.

Слова, в сущности, ничего не выражают. Они полезны лишь тем, что облегчают контакт между людьми. Франк догадывается, что Лотте нужно слышать его голос, чтобы понять, изменился сын или нет.

Это из-за старухи Вильмош.

Франк курит, утопая в кресле, обитом гранатово-красным бархатом, и вытянув ноги к огню. Забавно! У матери нечто вроде чувства вины. Не услышь Лотта его шаги слишком поздно, она, безусловно, спрятала бы газету. И не нарочно ли он поднялся по лестнице на цыпочках, перешагивая через две ступеньки?

Да нет, он думал не о Лотте — о Мицци, опасаясь, как бы дверь Хольстов не отворилась.

Сейчас Мицци сидит одна над своими блюдцами. Ложится она вздремнуть в ожидании отца или бодрствует в одиночестве до самой полуночи?

Франк не лжет себе. Да, он боялся, что дверь откроется, а значит, придется войти и остаться наедине с девушкой в скудно освещенной кухне, где со стола, может быть, до сих пор не убраны остатки еды.

По вечерам она расставляет раскладную кровать, распахивая дверь в комнату, чтобы туда проникало тепло.

Это чересчур трогательно. Чересчур убого и уродливо.

— Почему не снимаешь ботинки? Берта!

Сейчас Берта разует его. Мицци тоже разула бы, не задумавшись встать на колени.

— У тебя усталый вид.

— Простуда!

— Тебе надо хорошенько выспаться.

Франк, как и раньше, все понимает. Это как если бы он автоматически переводил с чужого языка. Лотта советует сыну спать сегодня одному, не заниматься любовью.

Она не знает, еще не знает только того, о чем он и сам-то лишь смутно догадывается, — что ему не желанны ни Минна, ни Берта, ни даже Мицци.

Чуть позже Лотта отправляется посмотреть, как ставят ему раскладушку.

— Не замерзнешь?

— Нет.

Но на раскладушку Франк не ляжет. Сегодняшнюю ночь он должен провести в чужой постели, пусть даже в постели старухи: ему нужно, чтобы рядом кто-нибудь был.

Подумать только! Минна, пришедшая к ним без всякого опыта и даже формой бедер еще напоминавшая девочку, за три дня научилась всему. Она откидывает руку, чтобы Франку было куда положить голову, оказывается достаточно умной, чтобы молчать, и осторожно, как нянька, гладит его.

Мать знает. В этом больше нет сомнений. И вот доказательство: к утру газета исчезает. Есть еще одна маленькая деталь, которую подмечает Франк, хотя, скажи он о ней Лотте, та обязательно станет отрицать. Утром, собираясь, как всегда, поцеловать сына, она непроизвольно, почти неощутимо отшатнулась от Франка. И тут же, досадуя на себя, стала чрезмерно нежной.

Он получит зеленую карточку, он нутром чувствует это. Для любого она означала бы успех, о котором можно только мечтать, потому что обладание ею ставит человека в положение, равное тому, какое в противоположном лагере занимает руководитель подпольной сети.

Франк тоже мог бы стать таким руководителем.

Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.

Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.

Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?

Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое время она будет стоять в очередях, обивать пороги учреждений и возвращаться ни с чем; потом перестанет показываться на людях, о ней забудут, и однажды привратник решит наконец позвать слесаря.

В спальне найдут иссохший труп — смерть наступила неделю, а то и полторы назад.

Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе — тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.

А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.

Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, — в этом он уверен.

Мицци — глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью «Мицци».

Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.

Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу — а уж он постарался не шуметь! — как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.

Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.