Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. Страница 13

— Устал я, — буркнул Раджо. — Покормишь?

Она не отреагировала.

— Ты что? — спросил Раджо.

Она взорвалась:

— Думаешь, так и буду ночами ждать, не зная, когда ты явишься?.. Я не цыганка, приятель, со мной — не пройдет.

— Помолчи, — сказал Раджо. — Да собирайся. Я погорел по-крупному. Надо уехать.

— Твои проблемы, — отрезала Вика. — Надо тебе, катись.

«Вот так вот, — подумал Раджо. — Расслабился».

— Собирайся, — повторил. — Уезжаем…

— Ты, что ли, не понял?

Препираться с Викой было чудно, тем не менее Раджо заставил себя выговорить:

— Мне нельзя сейчас в городе, кончат меня. Успокоятся, возвратимся.

— Ладно, — внезапно сказала Вика. — Коли так, я поеду. Но помни, что я не вещь. Я — свободна.

Они улетели в Адлер первым же самолетом. Оттуда — автобусом в Пицунду. Номер в гостинице. Роща самшитовая — нет, лес! И сосны над пляжами… Барашки пены на набегающих и шуршащих прибрежной галькой волнах. Солнце, вода и рыжие скалы, истонченные у подножия обрывов…

Жизнь проста и прекрасна. Будто нет и не было за спиной угрюмого, раскаленного города с пыльной листвой тополей и чахнущими осокорями.

В гостиничном баре красные от загара курортники пили кофе, коньяк и дымили импортными сигаретами.

Раджо скоро устал от всего. И Вика будто закисла. У нее были свои воспоминания.

Нависло предчувствие катастрофы. Оно разрядилось, когда такси, в котором Раджо и Вика поехали в горы, попало в аварию на вираже завившейся серпантином дороги. Машина вильнула, увертываясь от встречного «мерседеса» с пьяной компанией местных гуляк, и, вмазавшись краем в дерево, завалилась на бок.

Отделались, в общем, испугом и ссадинами.

Правда, таксист сломал руку… Но кому это интересно?..

После на побережье обрушился ливень. Двинулись к морю оползни глины.

Раджо не выдержал, позвонил на хату в Москву. Трубку взял Нож.

— Где пропадаешь? — спросил он.

— Дела, — сказал Раджо. — Новости есть?

— Кнута замочили! — с вызовом сказал Нож.

Раджо едва не выронил трубку. Будто его самого в упор расстрелял телефон.

Он снова спустился в бар, где к Вике уже клеился некто в футболке с оранжевым гномиком, напечатанным во всю спину. Раджо взял Вику за руку и увел, преодолев ее легкое сопротивление.

— Кончаем базар, — сказал он грубо. — Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал.

Он тут же и рассчитался с портье. Вика помалкивала, видя, что Раджо завелся, но не понимая отчего. Однако она была в его власти.

Жара держалась в Москве вторую неделю. Люди задыхались без свежего ветра. Отдыха не было и ночами. Раджо не нравилось жить у Вики в ее коммунальной квартире и сталкиваться в коридоре с соседями. Но эта хата была надежна. Кроме того, в данный момент его жизни это был выход из одиночества, подстерегавшего Раджо, как волка подстерегает охота с флажками. Но если б Вика была не парны, а своя!.. Тогда все было бы проще.

Небо давило, и Раджо молил о дожде.

На столе у Вики лежали стихи, напечатанные на машинке. Он не понимал их. Но перечитывал день за днем от нечего делать, и постепенно они проникали в него. Кто сочинил?

Мы — вместе! Нас соединила вечность,Как будто вечно было так.Мы с этим мыльным пузырем,Который бьем ногами,День, утро, ночь и вечер…Мгновенья грань нелепа и проста.Смеешься?Смеешься темными глазами — пространствами —Пещеры вижу в них!И дождь твоих волос, как замок,Обрушившийся на меня,И я поник…По нашим жилам сыплется горячий,Сухой песок, как будто мы в бреду.И я, все видящий, вдруг стал незрячим…Жара… Сухой песок… Часы песчаные идут…О, почему нет рядом никого,Кто мог бы восхититься нашей наготой в пустынесолнца —Видно, оттогоБезумен танец наших очертаний…В нем этот мир, как облако, растаялИ стал виденьем странной красоты.Да, в танце — мир, и все его пути… и ты…Я и влюбленный, и — безумец,Впиваюсь в твои груди и молчу.Они лишают жизни, как Везувий…Пью засуху из губ твоих… Лечу…О, почему нет рядом никого,Кто мог бы восхититься сюрреальнымСплетеньем наших тел? Пустыня солнца!Видно, оттого нет рядом никого,Кто мог бы восхититьсяСтриптизом, приближающим ребенка,Который ждет нас молча в пустоте…О, почему нет рядом никого,Нет никого во всей пустыне солнца?В пустыне той исчезли все пророки,И мы с тобой, как боги, одиноки…По нашим жилам сыплется сухой песок.Изгой — ребенок ждет нас… нас… В пустыне   солнца — тишина!..

«…Мы с тобой, как боги, одиноки…» — повторял Раджо.

Как-то Вика спросила его:

— Ты доволен? Вот я с тобой, ты со мной, а жизни все-таки нет.

— Не понимаешь меня, — сказал Раджо. — Ну, я такой, какой есть. Цыган я, ром. Таким и останусь.

— А как же я? — спросила Вика…

Вика пристала как банный лист: давай, мол, рассказывай все о цыганах. Откуда взялись, как и что. Свою-то жизнь Раджо не очень отчетливо представлял, кое-что стал забывать, а тут — вынь да положь всю историю от сотворения мира.

Но от природы Раджо был любознателен, слушал людей не вполуха. Кнут неустанно его просвещал, пока был жив и пока не влез по-медвежьи в их дружбу Граф.

И Раджо принялся вентилировать Вике мозги. В самом деле, негоже: баба с цыганом живет уже почти что как с мужем, а ни о чем не имеет понятия. Хотя она и с образованием.

— Айсберг знаешь? — спросил ее Раджо. — Десятая часть над водой, а остальное все в глубине. Как айсберг плавает в море, так и цыгане бредут по землям среди племен и народов. Носит нас ветер судьбы, а держат течения жизни.

— Да ты поэт! — восхитилась Вика.

— Э, радость моя, цыганское счастье — музыка да работа. Мы сами себя придумали и каждый день сочиняем.

— Цыгане, я знаю, пришли из Индии, — заявила Вика. — И законы ваши оттуда. Родовые связи да кровная месть… Первобытная жестокость, не так? Цыгане — как секта.

— Я ж говорю, — втолковывал Раджо, — это верхушка айсберга.

— Допустим, — сказала Вика, руководствуясь женской логикой. — Допустим, вы правы, живя по своим законам. Но ты! Ты говоришь, что нарушил цыганский закон, и ты в этом упорствуешь, да? Не жалеешь? Не каешься?

— Думал, ты поняла, что я защищаю жизнь и свою свободу. Ну, хватит.

Раджо включил магнитофон. Прозвучало:

Добрый день, ромалэ, спозаранку…Извините, мангэ со багав…

— Красивая песня, — произнес Раджо с чувством.

— Ты сумасшедший, Раджо, — сказала Вика. — Уезжай в табор. Может, там тебе будет лучше. А я уж как-нибудь перебьюсь. Хотя… Тоска меня съест.

— Знаешь ли ты, что такое магэрдо? Это проклятие, вроде анафемы. Я осужден судом стариков. Цыгане не примут меня. Я прокаженный. Сечешь? И что же ты без меня станешь делать?..

Вика обняла Раджо сзади, прижала его голову к груди, приникла губами к его влажному от пота виску с трепещущей кровеносной жилкой, шепнула:

— Ты — крест мой. Судьба.

Сон пришел к Раджо на рассвете. Будто в вагонном тамбуре электрички к нему подступили трое цыган, наставили стволы и требуют ловэ. Они спокойны, и Раджо спокоен. Он говорит, что — пустой, взять с него нечего, но мужики не верят. Однако и не шмонают[47]. Но самый главный из них набрасывает на шею Раджо скользящий шелковый шнур и затягивает петлю. Боли нет, а только чудно, что они не лезут в карманы к нему, где лежат камни. За эти камни пришили Кнута-музыканта, и кровь на них… А пахан повторяет: «Сдай, что имеешь, Раджо, или возьмем твою жизнь».

Раджо проснулся, так и не испугавшись. Задумался, что теперь делать с камнями. Несколько штук он уже сплавил на выезд из города. А остальные? Может, Дэвла не хочет, чтобы он воровал?

Он рассказал Вике сон, и она его стала по-своему растолковывать. Но Раджо лишь усмехался: Вика — не пхури, куда ей! Ее гадальные книги — энциклопедия. Правда, и Библия есть у нее. Там кое-что можно найти.

Утро пришло с переменой погоды, или погода — с сиянием утра. Радуга перекинулась аркой. Подняли крик воробьи.

Торопясь по своим делам, Раджо с новым интересом вглядывался во все. Город будто отряхивался, проснувшись. На лицах людей читались заботы о хлебе. Внезапно Раджо стало всех жаль, как родственников, терпящих неудачи. Он ощутил, что со всеми схож. Сам идет по Москве, как гадже.

Раджо пришел на скамью у Чистых прудов на бульваре. Зажег сигарету, бездумно смотрел на детей, разъезжавших по очереди на двухколесном велосипеде, и не заметил грязного старика, явившегося, словно тень. Старик попросил закурить.