Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус Страница 14

— Превосходна.

— Ах, если бы ты видел восторженное лицо моей жемчужины, когда я читаю ей Ламартина! Она пожирает меня глазами. В прошлый раз она с умилением говорила мне: «Если ты когда-нибудь вследствие нелепой случайности лишишься состояния, мой милый, то сможешь зарабатывать на хлеб, читая людям свои стихи». А потом эта девушка — олицетворение преданности — прибавила: «А я буду сопровождать тебя». Уже по одному этому ты можешь судить, как сильно она меня любит.

Слушая приятеля, Либуа подумал, что белокурая красавица принадлежит к категории кичливых пустышек. Но тотчас, вспомнив Венеру, выходившую из ванны, прибавил про себя: «Но какие дивные формы! Какая грация!» Все это говорило в пользу красавицы.

«Должно быть, она водит за нос этого идиота!» — решил художник, а вслух сказал:

— Значит, всякий раз, являясь к ней, ты привозишь какое-нибудь стихотворение?

— Непременно. И знаешь что? Я переписываю стихи с помарками и зачеркиваниями, чтобы убедить ее в том, что это мои произведения. Вот, посмотри.

С этими словами маркиз вынул из портмоне вчетверо сложенный лист бумаги и передал его Либуа, пояснив:

— Это сегодняшнее приношение.

Художник развернул бумагу с намерением лишь взглянуть на нее в угоду приятелю, но тут на его лице отразилось такое недоумение, что Монжёз, удивленный подобной реакцией, спросил:

— Что с тобой?

Не дожидаясь ответа, он раскрыл портмоне, быстро осмотрел его содержимое, вскрикнул и вырвал из рук Либуа бумагу, сказав отрывисто:

— Я ошибся! Это письмо идиота Легру. Впрочем, прочти. Ты увидишь, каков болван этот Легру.

Вот что было написано:

«1-е апреля. Господину маркизу Монжёзу.

Я был убит в вашем парке два месяца назад, в десять часов вечера, когда шел после подписания вашего свадебного контракта накануне свадьбы.

Меня зарыли между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны той тропинки, которая ведет к маленькой калитке парка, выходящей на дорогу из Кланжи в Виллезар.

Реноден, нотариус».

— Что скажешь на это? — насмешливым тоном спросил Монжёз.

Художник молчал, не в силах оправиться от изумления.

«Легру немного перегнул палку», — подумал он.

— Уверен ли ты, что это писал Легру? — спросил он маркиза.

— Но кто же еще это может быть? — воскликнул Монжёз. — Уж не думаешь ли ты, что сам Реноден? По-твоему, нотариус ждал два месяца, перед тем как известить меня о своей смерти… Ах, мой бедный Либуа, ты иногда бываешь чересчур наивен. Если бы это писал Реноден, он мог бы также прислать заказное письмо с шестьюстами тысячами франков приданого моей жены, которые ему точно не нужны в загробной жизни, — добавил маркиз.

При воспоминании об украденном приданом у Монжёза внезапно пропала веселость.

— Рано или поздно Легру поплатится за свою подлую шутку! Клянусь в этом, — проворчал он.

— Шутка? — повторил Либуа, желая подразнить приятеля. — Кто может поручиться, что это шутка? Мы недавно говорили о чудесах, почему же это не может быть письмом от нотариуса? Знаешь, что бы я сделал?

— Что бы ты сделал?

— Я бы велел рыть на том месте, о котором говорит Реноден.

— Не Реноден, простофиля! Легру! — закричал маркиз, раздраженный упрямством художника.

— Легру, если тебе угодно, — согласился Либуа. — По крайней мере после этого я перестал бы сомневаться.

— Лучше не будем больше говорить об этом, ты выводишь меня из себя… Ах, честное слово! Я не думал, что ты до такой степени легковерен, — проворчал Монжёз, откинувшись на спинку сиденья.

— Может быть, я и чересчур легковерен, но я думаю… и будь против меня выставлено целое войско, оно не помешало бы мне думать так… даже на эшафоте я думал бы, что ради шестисот тысяч стоит сделать несколько ударов заступом.

Монжёз вскочил как ужаленный, крикнув:

— Но ведь я уже говорил тебе, что это фарс, невыносимый ты упрямец!

— А я повторяю, что это не доказано! — настаивал Либуа.

— Да, по-твоему, доказательств нет, но я вижу это иначе, — бросил маркиз с глубоким пренебрежением.

— Но я буду не прочь, если меня убедят, что это фарс.

— Если бы у тебя было хоть на грош наблюдательности, ты бы заметил одно обстоятельство.

— Какое?

— Число, поставленное на письме, черт побери! Обратил ли ты внимание на него?

— Да, первое апреля.

— Разве это число ничего тебе не объясняет? — торжествующим тоном проговорил маркиз. — Не первого ли апреля принято разыгрывать всех и вся?

— Так-так! — воскликнул художник. — Первое апреля, значит! Легру хотел пошутить над тобой первого апреля?

— Ах, наконец-то ты понял! Слава богу! Да, Легру, человек совершенно лишенный здравого смысла, вздумал воспользоваться для своей шутки бегством Ренодена, который похитил у меня больше полумиллиона.

Художник скорчил снисходительную гримасу и добродушно произнес:

— Ты слишком близко к сердцу принимаешь подобные проделки.

Маркиз покачал головой и сухо ответил:

— Я сержусь на него не за эту шутку.

— За что же в таком случае?

— За момент, который он выбрал.

— Какой момент?

— Он написал это письмо через неделю после самоубийства моего тестя.

— Он, может быть, не знал о самоубийстве.

— Я сам известил его письменно об этом несчастье.

— А, я понял теперь твою фразу! — воскликнул Либуа.

— Мою фразу? Какую?

— Когда ты показал Генёку место, где он должен будет похоронить бедного четвероного Нотариуса, ты пробормотал: «Таким образом идиот Легру будет почти прав».

Монжёз при воспоминании о своей выдумке, которую он считал в высшей степени остроумной, снова повеселел.

— А что? — сказал он. — Ведь хороша идея, не правда ли? По крайней мере можно будет называть это место могилой Нотариуса, пусть и четвероногого.

Поезд прибыл в Париж.

— Передай госпоже Вервен, что мне не терпится быть представленным ей, — напомнил приятелю Либуа, подавая руку на прощание.

— Я же говорил: нужно подождать два или три дня, чтобы выветрился запах краски, и тогда ты явишься в отреставрированную столовую, — ответил Монжёз, удаляясь.

Когда Либуа остался один, от всей души расхохотался при воспоминании о разговоре в купе.

— Да, этот шутник Легру отпустил чересчур грубую шутку! — решил он.

XI

Походкой праздношатающегося, который делает сто метров в час, если ему по пути встречаются галантерейные магазины, Либуа прогуливался по бульварам.

Художник вовсе не думал возвращаться в свою мастерскую. К чему идти туда, если он не чувствовал никакого расположения к работе? Сегодня он намеревался позавтракать у одного приятеля, потом навестить еще двух или трех, поболтаться там и сям до вечернего поезда и, зайдя к торговцу красками, чтобы запастись некоторыми принадлежностями, необходимыми для написания портрета маркизы, неспешно пойти на станцию.

Подумав о торговце красками, он невольно вспомнил о прейскуранте, который положил в конверт и который был украден Морером. Намерение Либуа не возвращаться в мастерскую мгновенно улетучилось.

С тех пор как он покинул Кланжи, маркиза и доктор должны были уже встретиться. Они наверняка вскрыли конверт, нашли прейскурант и встревожились. Доктор, в страхе, что их тайна находится в руках третьего лица, с первым же поездом отправится в Париж и явится к художнику в мастерскую, чтобы угрозами или просьбами возвратить маркизе компрометирующее ее письмо, так некстати замененное прейскурантом.

— Я должен быть дома, чтобы принять его, — решил художник и с такими мыслями направился в мастерскую.

Прибыв домой, художник отдал слуге следующее приказание:

— Меня ни для кого нет дома, кроме того посетителя, который приходил вчера. Ты помнишь его, не правда ли?

— Бледный и взволнованный господин, который дал мне вчера три золотых?

— Он самый. Для всех прочих моя дверь закрыта. Я в деревне. Понял?

— Да, сударь, — ответил слуга, старый солдат, строго исполнявший все приказания хозяина.

Но как убить время в ожидании Морера? Либуа недолго ломал голову в поисках развлечения: разве Монжёз со своей красавицей не были к его услугам? Он вошел в кабинет-обсерваторию и приложил глаз к окуляру. Продолжали ли маляры свою работу или запах краски еще не выветрился из столовой, только любовники опять завтракали в уборной.

Они пировали, будучи весьма легко одетыми, что, впрочем, было объяснимо, ибо термометр показывал тридцать шесть градусов в тени.

Монжёз, сидевший за столом лицом к окну, снял сюртук, жилет и галстук. Что касается госпожи Вервен, то ее одеяние было еще легче: по всей видимости, кокетливый пеньюар показался ей слишком теплым при этой температуре. На ней была сорочка с эполеткой вместо рукавов, которая оставляла открытыми роскошные плечи и прекрасные руки Венеры.