Буало-Нарсежак - Человек-шарада Страница 15

— Вы меня приятно удивили, — признался я.

— Правда? — спросил гитарист. После аварии он стал другим человеком.

— Какое звучание, извините, конечно! — вмешался ударник. — Лично я такого никогда не слышал.

А контрабасист добавил, протирая очки:

— Послезавтра у нас прослушивание.

Поздно вечером я повел Мусрона ужинать в «Клозри».

— Скажите честно, вы ни о чем не сожалеете? — спросил я.

— Я? Да я никогда не чувствовал себя в такой отличной форме, шеф. Почему вы спрашиваете?

— Потому что у остальных дела неважнецкие.

Я рассказал ему о своих тревогах в отношении Жюможа и Гобри, про головные боли Нериса, про не совсем ясные сожаления Эрамбля.

— Думаю, вы преувеличиваете, — сказал он. — Прежде Жюмож и Гобри ничего особенного собой не представляли. Такими они и остались. Не вижу, что в этом аномального?

— А вот вы сами… Ваш приятель сейчас признал, что вы стали другим человеком… Что в вас изменилось?

— Ничего, шеф, ничего. Я и раньше любил играть на саксе, но у меня не хватало дыхания. Теперь у меня появилось дыхание, вот и вся разница.

— Я не о том. Раньше… вы бы осмелились себя рекламировать, организовать оркестр и все прочее?..

— Нет, я был не в состоянии. А теперь — без проблем.

— И вы почувствовали себя счастливее?

— Ах, и не говорите! Я только сейчас начинаю жить.

— А как же ваши занятия?

— С ними я завязал! Мы с приятелями так решили. Копаем вглубь. Делаем карьеру. Вот увидите, какие денежки мы станем загребать через полгода.

— Еще вопрос. Вы иногда думаете о Миртиле?

— Никогда. Нет времени… Между нами говоря, знаете, эта затея содружества, эти собрания и все прочее — чистое ребячество… Заметьте, я — то не против. Но какой в этом прок? Мехи Миртиля приклеили мне. Теперь они мои. Дело сделано. Но ведь Миртиль не стал бы играть на саксе, верно? Так что пусть меня оставят в покое с этим Миртилем!

Мне понравилась философия Мусрона. По крайней мере, он был спасен. И священник. Итого — двое наверняка избегнувших гибели. Ко мне вернулась вера в успех эксперимента. В конце концов, Мусрон был прав: каждый оставался таким, каким был прежде. Операция не изменила ничьей сути. Она только обострила самосознание каждого.

Тем не менее надо было попытаться что-то сделать для Жюможа. И я позвонил священнику. Оказывается, он мне тоже звонил. Жюмож нанес ему визит, и на этот раз исповедался. Священник еще не оправился от потрясения.

— Если не вмешаться, он себя прикончит. Я не могу вам ничего повторить, но я напуган.

— Сегодня вечером уже слишком поздно пойти его повидать. Вы согласны завтра в девять утра?

— Раньше… Чем раньше, тем лучше, поверьте мне.

— Хорошо. Я заеду за вами в восемь.

Назавтра в восемь я усадил священника рядом, и мы покатили в сторону Версаля.

— Неужто это так серьезно? — спросил я.

— Вы читали его дневник и знаете, от какого рода одержимости он страдает. Это ужасно. Ведь, в конце концов, он не виноват.

— Полноте! Да он же всегда отличался неуравновешенным характером! Это явствует из каждой строчки его записной книжки.

— Неуравновешен, возможно. Но не до такой степени, чтобы совершать… Нет, прошу вас, не вынуждайте меня говорить то, чего я не имею права сказать.

Рванув вперед, я обогнал вереницу грузовиков и выехал на автостраду, которая, по счастью, не была забита.

— Его случай вовсе не сложный, — пробурчал я. — Хотите, я вам расшифрую? Так вот. Жюмож был человеком, покорным судьбе, и окружил себя, как защитной оболочкой, несколькими гарантиями покоя; но, внезапно оказавшись беззащитным, он испугался и помирает со страху.

— Нет, — упрямо возразил священник. — Уж извините, но я с вами совершенно не согласен. По-моему, Жюмож подвергается жестоким испытаниям — как бы это выразиться? — из-за впечатлений… ощущений, в которых не имел опыта, и они показались ему нездоровыми хотя бы потому, что были чересчур сильными… Вы меня понимаете?.. Представьте себя человека, который был лишен обоняния и вкуса… Его излечивают, и несчастный, сидя перед тарелкой лукового супа, вообразил, что потребляет гашиш. Что-то вроде этого происходит и с Жюможем.

— Все-таки мне кажется, что с ним дело посложнее. Жюмож явно хочет наказать себя и, возможно, других за то, что он испытывает.

Я умолк, так как машин на дороге прибавилось, что потребовало напряженного внимания за рулем. Но даже если я и не мог больше распространяться о Жюможе, то никто не мешал мне размышлять о сути его проблемы. С одной стороны, желания, в которых неловко признаться… с другой — внезапно обретенная возможность их удовлетворять… Тут недалеко и до Джека-Потрошителя. Мои теории снова приходилось пересматривать.

Жюмож жил в квартале Сен-Луи, мало привлекательном, с малюсеньким палисадником. На ограде висела пластинка — «Курсы Эразма». Стук дверцы, похоже, насторожил Жюможа — он появился у окна второго этажа и, высунувшись из него, крикнул нам:

— Иду! Подождите!

Священник толкнул калитку. Еще несколько шагов — и мы очутились у первой ступеньки крыльца.

— Как можно тут жить? — шепотом спросил я. — Представляете себе: каждый день, с утра до вечера, сюда тянется вереница балбесов! Это должно быть изнурительно!

Священник поднял руку в черной перчатке в знак смирения.

— Бывает и похуже, — пробормотал он.

Мы ждали. Я прислушался. В доме — полная тишина.

— Что же он там выделывает?

Священнику тоже показалась странной столь затяжная тишина. Он ударил по двери кулаком, и я обратил внимание, каким твердым, мощным был его кулак. Сам того не желая, кюре дубасил, как полицейский.

— Жюмож! — позвал он. — Вы меня слышите? Тишина.

— Эй! Жюм…

Его зов прервал оглушительный выстрел.

— Окно! — вскричал он. — Бейте по стеклу!

Он замахнулся. Профессиональный удар кулаком — сильный и в то же время сдержанный, — от которого разлетелись осколки, но на перчатке ни царапины. Мы шагнули в столовую со старомодной мебелью, заставленную зелеными растениями. Я прошел впереди священника, пересек коридор и вошел в комнату, переоборудованную в учебный класс: столы, стулья, кафедра, грифельная доска. Жюмож тоже тут, его лицо было залито кровью. Он свалился за кафедрой и, падая, уронил на пол дешевый автоматический револьвер — такой же старинный, как и все в его доме.

— Наповал? — спросил священник. Я ощупал Жюможа.

— Нет… Останьтесь при нем. Я предприму все необходимое.

Я побежал к машине, но потерял время, так как неважно знал район Версаля, пока наконец отыскал кафе. Я позвонил Мареку. Он был потрясен вестью об этом самоубийстве. Я почувствовал, что он думал не столько о Жюможе, сколько о своем эксперименте, который был тем самым скомпрометирован.

— Какой калибр? — спросил он.

— Вроде бы 6,35.

— А вдруг его еще можно спасти? Не пули наносят главный урон. Все будет зависеть… Не двигайте его с места. Еду.

В ожидании Марека я предупредил комиссара полиции и врача, после чего поспешил вернуться. Священник молился рядом с Жюможем.

— Никаких изменений?

— Нет.

Рана на виске не кровоточила. Жюмож слабо дышал. Какого черта он пытался убить себя в тот момент, когда увидел нас?! Я обошел дом и в спальне обнаружил тетрадь, лежавшую в секретере. Это было продолжение дневника. У меня хватило времени лишь на первую строчку:

«… Ее зовут Гертруда. Она дочка хозяйки булочной…»

Я сунул тетрадь в карман своего габардинового плаща, так как к дому подъезжала машина. Из нее вышли двое мужчин — полицейский комиссар и доктор. Я предъявил им свое удостоверение и в общих чертах описал ситуацию. Комиссар сразу же смекнул, что в его интересах занять примирительную позицию, и пообещал мне не предавать это дело гласности. Что до врача, его роль ограничилась констатацией того, что раненый транспортабелен и, возможно, имеет шанс выжить, если его вовремя прооперируют. Тут явилась и «скорая помощь», из которой вышел Марек с двумя санитарами. Жюможа положили на носилки и погрузили в машину. Я попросил комиссара запереть дом, и мы со священником помчались в Вилль-д'Аврэ.

— Он покончил с собой из-за трансплантации? — спросил я священника.

— Думаю, да.

— Но ведь тогда он все равно был обречен.

— Обратите внимание, — сказал священник, — что погибнуть в автомобильной аварии или покончить с собой — вовсе не однозначно, в особенности для христианина. На нас ложится ответственность, на всех нас — от низших до самых высших инстанций. Боюсь, мсье Гаррик, что дольше уже не смогу скрывать правду от вышестоящих отцов церкви.

— Ну пожалуйста! — взмолился я. — Вы видите, с какими трудностями мне приходится сталкиваться. Так не добавляйте же к ним новые. И потом, не исключено, что Жюмож еще останется в живых.