Жорж Сименон - Ранчо “Кобыла потерялась” Страница 15

Кэли Джон не двинулся, он чувствовал себя немного потерянным; внимательный, как туго соображающий ученик, он пытался установить связь между всем тем, что он только что услышал, а сам и думать забыл, что может поставить на столик пустой стакан, который ему мешал.

— Ну так вот, мой маленький Джон, Акетт не просто Акетт… Ему нужны были деньги, чтобы начать дело. Те, кто их ему дал, по большей части остались в тени. И того, кто дал самую большую сумму, зовут Энди Спенсер. Он может разориться не сегодня-завтра. Его судьба зависит от решения суда, которое будет через несколько дней. В Тусоне под угрозой разорения десять — пятнадцать компаний, магазины, ранчо, банк, транспортное предприятие — все, что он запустил, или то, в чем у него есть доля. А так как он, насколько мне известно, изворотлив, я не буду удивлена, если удар падет на меня и я на следующей неделе окажусь на соломенной подстилке…

Она расхохоталась, и он на секунду заподозрил, что все это было просто новой шуткой старой дамы. Но нет! Смеялась она слишком нервно.

Посмотрела налево, потом направо, как будто показывала на два огромных здания, стоявших по обе стороны от ее дома:

— Представляешь, все мы — на соломенных подстилках! Все старухи с этой улицы! Потому что, представь себе — и это самое смешное! представь себе, что эта индюшка Мюриэл вложила почти все свое состояние в дела Энди…

Пегги резко оборвала смех. Голос изменился.

— Ну а теперь покажи мне свою бумажонку, — приказала она.

Глава 5

Двумя часами позже он был пьян в четвертый раз за свою жизнь, и на этот раз по вине Пегги Клам, из-за Пегги, к которой, как он это только что объяснил своему другу Борису, питал чувство, похожее на засушенный между страницами книги цветок. Объяснить это было нелегко, но русский понял и крепко пожал ему руку своей влажной рукой.

Как вообразить, только вообразить возможность того, что произошло?

Она сидела перед ним в кресле и, как всегда, смеялась несколько пронзительно. Интонация ее изменилась, но это была дружеская интонация кто лучше него знал, когда Пегги меняла интонацию? Даже Клам, который то ли существовал, то ли нет, должно быть, хуже понимал свою жену, чем он, Кэли Джон. Дружеским тоном, совершенно дружеским, она приказывала ему:

«Покажи мне свою бумажонку…» — она всегда делала вид, что командует, даже нападает, не всерьез, из лучших чувств.

В тот момент он все еще держал в руке пустой стакан.

Если Пегги начинала говорить, надо было сидеть и слушать, потому что она не выносила, когда ее перебивали. Так что он поставил стакан на столик около пепельницы, вытащил из кармана фотокопию, так как оригинал закрыл у себя в комнате перед отъездом.

Выслушав сенсационные новости, которые она ему изложила, он не рассердился и, в свою очередь, показал ей свою маленькую находку.

Пегги читала, сидя напротив, и он был уверен, что она прочитала письмо с начала до конца, по крайней мере то, что можно было там разобрать. Затем, не глядя на него и не говоря ни слова, она встала и засеменила через гостиную. Он с удивлением следил за ней взглядом, спрашивая себя, что она могла искать таким образом, а она вернулась с очками, которых он никогда на ней не видел, — вероятно, она их прятала из кокетства. На этот раз она решила не садиться. Уже стоя она прочла письмо еще раз, губы ее шевелились, правая рука теребила дужку очков.

— Можешь забрать это, — произнесла она, наконец протягивая документ.

Голос звучал по-другому, звучал именно так, чтобы дать понять человеку, что она презирает его за то, что он занимается этим обрывком бумаги, который она тем не менее только что схватила, как какое-нибудь лакомство. Избегая поднимать на него глаза, она продолжала стоять и с трудом скрывала свое желание избавиться от Кэли Джона; ситуация становилась тягостной, и тут наконец ее спас телефонный звонок.

Он знал что говорил. Ничего не преувеличивал. Все, что он теперь думал, он уже думал до того, как выпил. Даже Пегги, разговаривавшая по телефону, не была похожа на настоящую Пегги. Она была одновременно холодна и нетерпелива. Она была рассеянна и быстро закончила разговор.

— Ты меня извинишь? Меня ждут, и мне надо успеть переодеться.

Ни слова о письме. Ничего. Она не смотрела, как он уходил, не проводила его, только сухо бросила:

— Закроешь за собой дверь.

Через мгновение он был уже на улице, где Майлз Дженкинс не спеша отлепился от ограды, но Кэли Джону хотелось пройтись.

— Подожди меня около «Пионера Запада».

Если его предала Пегги, то что ему остается? Он чувствовал полное смятение. Смятение его, наверное, было заметно, потому что Боб, сын Энди Спенсера, остановивший свою спортивную машину напротив отцовского дома, взглянул на Кэли Джона не с привычной иронией, а с удивлением.

Он еще не выпил, но шел уже как пьяный, настолько был выведен из равновесия. Он толкнул дверь «Пионера Запада», взгромоздился на первый попавшийся табурет и ни с кем не поздоровался. Какой-то бас рядом с ним произнес:

— Два бурбона, Джим… Двойных…

Он был так далек от всего, его окружавшего, что только через несколько минут поднял голову, удивленный акцентом говорившего, — это произошло как раз тогда, когда бармен поставил перед ним двойной бурбон, а сосед справа, который стоял опершись о стену, произнес звучным голосом, встречающимся только среди хористов:

— За твое здоровье, Джон Эванс, друг мой!

Переходить на другое место или уходить было слишком поздно. Русский, заказывавший выпивку на двоих, приглашал его с ним чокнуться. Он уже, наверное, был пьян. В это время он всегда был пьян.

— Тут постарались меня убедить, что ты поменял лошадей на автомобиль…

Для тех, кто знал его отца, слышать голос Бориса было наваждением.

Отца его тоже звали Борис, второе его имя было труднопроизносимо, и его им никогда не называли.

Он умер, когда Кэли Джон вместе со своим компаньоном приехали в Санбурн, но, пока был жив, успел прославиться. Сын, когда они тут обосновались, приехав из России году, наверное, в 1900-м, был мальчишкой, ему было лет пятнадцать.

— Вид у тебя несладкий, дружище, и заботы Джима тебе пойдут на пользу. Еще два виски, Джим.

Он имел привычку пить залпом. Иногда, даже не давая себе труда ставить стакан на стойку, он протягивал его бармену, чтобы тот его снова наполнил.

С годами Борис приобрел фигуру отца и стал похож на него. Толстым он не был, но фигура его утратила четкие очертания, лицо было розовым, а голубые глаза несколько выдавались из орбит.

Но самым удивительным был его голос, он настолько напоминал голос другого Бориса, что казалось, отец восстал из мертвых, именно голос и акцент, потому что, хоть Борис и провел всю свою жизнь в Америке, он полностью сохранил русский акцент, странные, нарочито помпезные обороты речи.

Некогда утверждали, что Борис-отец принадлежал к аристократическому роду и был блестящим офицером царской гвардии. Был он красавцем и первостатейным кавалером. Отец тоже крепко пил, играл по-крупному, подносил роскошные подарки танцовщицам, которых Малыш Гарри приглашал из Нью-Йорка, и гастролировавшим в «Клетке для попугаев» актрисам. Когда он ходил в театр, то брал для себя одного целый ряд, за который платил двадцать долларов; желающие попасть на спектакль тем временем оставались на улице, поскольку мест не хватало. Утверждали, что он бы мог оклеить свою комнату необеспеченными чеками и векселями, которые подписывал, но не признавал.

Тем не менее кредит Борису-отцу всегда открывали, потому что он в конце концов возвращал себе свое положение. Нюх изыскателя у него был почти невероятный. Именно интуиция прославила его среди старателей.

Случалось, как-нибудь поутру, выпучив глаза и едва ворочая языком, он объявлял:

— Пойду-ка я найду жилу…

Негр, которого он взял к себе слугой, следовал за ним верхом. Самое удивительное, что Борис почти всегда возвращался, найдя какое-нибудь месторождение, которое тут же перепродавал или проигрывал.

— Джон Эванс, — говорил сегодня его сын, — твое сегодняшнее настроение наводит меня на мысль, что ты идешь с улицы О'Хары…

А поскольку его сосед в изумлении открыл рот, он положил ему руку на запястье и продолжил свою речь:

— Я даже спрашиваю себя, не заходил ли ты в первый дом, который был дворцом этой собаки Майка… Тихо!

Бориса-отца повесили. Не за чеки и не за долги — за это людей не вешали. И не потому, что ему случилось убить, как и всем, двоих или троих проходимцев, которые этого заслужили.

Повесили его из-за лошади.

В те времена закон границы применялся по всей строгости, а закон границы гласил: «Тот, кто украдет или убьет чужую лошадь, будет повешен».

Однажды, когда старый Борис был трезв и, наверное, тосковал по своей стране, он заявил:

— Пойду и убью лошадь.

За ним увязались несколько человек, среди которых были и друзья Бориса. Каждый раз, как Борис видел всадника, он внимательно оглядывал лошадь под ним и качал головой: