Гари Ромен - Европейское воспитание Страница 15

Внезапно терпение старого слуги лопнуло.

– Убийца! - вдруг закричал он тоненьким голоском. - И тебе не стыдно? Будь жив твой отец, он бы плюнул тебе в лицо. Наверное, мать родила тебя от пьяного конюха!

– Можешь остаться с ним, - процедил Хмура сквозь зубы.

– Zeby ci sie krew zalala! Чтоб ты кровью залился! Ты думаешь, я бы не остался, если бы был моложе лет на пятьдесят? Давно уж я не плевал тебе под ноги… Так говорить со мной! Давно я тебя не колотил, paskudo1.

Они еще долго слышали его голос, выкрикивавший проклятия, удаляясь в ночи.

____________________

1 Польское ругательство.

18

Вслед за первым снегом пришли сильные морозы. Янек и Зося почти не выходили из землянки. Отныне их жизнь сводилась к немногому: дрова, огонь, кипяток, пара картофелин, сон. Янек заявил Черву:

– Зося больше не пойдет в Вильно.

Черв как раз чинил сапог. Он сказал, не поднимая головы:

– Я знаю.

– Она живет со мной.

– Хорошо.

Вот и все. Ни удивления, ни досады. Добранский дал Янеку несколько книг: Гоголя, Сельму Лагерлёф1. Янек часто читал Зосе вслух. Потом спрашивал:

– Тебе нравится?

____________________

1 Сельма Оттилиана Ловиза Лагерлёф (1858-1940) - шведская писательница, лауреат Нобелевской премии. - Прим. пер.

– Мне нравится твой голос.

Ложились они рано. Иногда, запасшись дровами на несколько дней, вставали только затем, чтобы подбросить их в огонь. День был похож на ночь, и время перестало для них существовать. Бывало, проснувшись и выглянув наружу, они обнаруживали, что на дворе ночь.

– Сколько сейчас времени?

– Не знаю. Иди сюда. Давай ляжем.

Оставалось еще четыре больших мешка картошки: на зиму должно было хватить. Беспокоил их только огонь. Обернув руки тряпьем, они ходили за хворостом, приносили его в землянку и уходили снова. По девственному снегу ползали взад-вперед два черных муравья, волоча свои смешные веточки… Потом они возвращались в нору, разжигали огонь и грелись. Говорили мало. Их тела, укутанные в груду одеял, прижимались друг к дружке и выражали чувства красноречивее слов. Иногда Зося спрашивала:

– Ты думаешь, это когда-нибудь кончится?

– Не знаю. Отец говорил, все зависит от исхода битвы.

– Какой битвы?

– Сталинградской.

– О ней все говорят. Даже немцы в Вильно.

– Да, все.

– Она все еще продолжается?

– Днем и ночью.

– А что сделают наши друзья, когда выиграют эту битву?

– Построят новый мир.

– Мы не сможем им помочь. Мы еще маленькие. А жаль.

– Дело не в возрасте, а в мужестве.

– Каким он будет, этот новый мир?

– Это будет мир без ненависти.

– Тогда нужно будет убить много людей…

– Да, нужно будет убить много людей.

– А ненависть все равно останется… Ее станет даже больше, чем раньше…

– Тогда их не будут убивать. Их будут лечить. И кормить. Для них построят дома. Им подарят музыку и книги. Их научат доброте. Если они научились ненависти, их можно будет научить доброте.

– Ненависти не разучиваются. Это как любовь.

– Я знаю, что такое ненависть. Меня научили немцы. Я научился ей, когда потерял родителей, когда мерз и голодал, жил в землянке и знал, что, если меня встретит немец, он не предложит мне своего котелка, не уступит мне места возле костра и угостить меня сможет только пулей. Ведь у немцев есть пули для всего. Для груди и для надежды, для красоты и для любви… Я ненавижу их!

– Не надо. Когда у нас будут дети, мы научим их любить, а не ненавидеть.

– Мы научим их и ненавидеть тоже. Мы научим их ненавидеть низость, зависть, насилие, фашизм…

– Что такое фашизм?

– Я точно не знаю. Это особый вид ненависти.

– Наши дети никогда не будут голодать. Они никогда не будут замерзать.

– Никогда.

– Обещай мне.

– Обещаю тебе. Я сделаю все, что смогу.

По ночам они часто просыпались от неумолчного воя: по лесу рыскали голодные волки, и утром Янек находил их следы возле землянки. Лес обнажился и побелел. По снегу блуждали вороны и подолгу каркали. Снег полностью завладел лесом, и на его белизне люди все больше походили на черных муравьев, волочащих в свои норы смешные веточки, - настойчивых, шатающихся, измученных холодом. Отныне вся их жизнь была направлена к единственной цели: поддержать огонь. В городах захватчики ждали лета, чтобы отправиться на новые завоевания, а в лесах человеческая надежда слабее луча зимнего солнца упорно не хотела умирать. Люди больше не интересовались городскими новостями и не разговаривали, их лица морщились от холода и становились такими же заскорузлыми, как старые деревья. Только изредка из деревни возвращались братья Зборовские, подносили к огню свои руки с задубевшими от холода пальцами и говорили кратко:

– Они еще держатся.

19

В один из таких морозных дней, когда сердца людей и зверей понемногу цепенели, а жизнь ждала лишь таинственного знака, чтобы остановиться, умер Тадек. Он умер ночью, во сне, лежа у огня, и даже молодая женщина, сжимавшая его в объятиях, не заметила его ухода. Накануне он почувствовал себя лучше. Он перестал кашлять, температура у него спала. Он попросил Добранского прочитать ему отрывок из книги.

– Не стоит, - сказал Добранский. - Попробуй немного поспать.

– Сегодня я хорошо себя чувствую. Кто знает, Адам, может, я скоро смогу совершать вылазки на дороги?

– Вполне возможно.

– Весной мы будем делать налеты на немецкие колонны… Правда?

– Да. Весной.

– Нужно изо всех сил помогать людям, сражающимся под Сталинградом.

– Изо всех сил. Не двигайся, Тадек.

– Мне хорошо. Адам, почитай мне что-нибудь.

– Что же ты хочешь, чтобы я тебе прочел?

– Сказку.

– Хорошо. Не говори много. А то начнешь кашлять.

– Сказку, героем которой буду я. Волшебную сказку, в конце которой я умру, но не от туберкулеза, а в бою.

– С удовольствием. Только лежи спокойно. Положи голову сюда… вот. Я расскажу тебе одну историю.

– Начинай…

– Сейчас, сейчас…

Польский летчик-истребитель Тадек Хмура умирает. Он лежит на спине в траве, в глубине густой английской рощи. Его разбитый самолет валяется в нескольких шагах от него: крылья сломаны, а винт глубоко вошел в землю, словно меч. Его сломанный позвоночник не чувствует боли, и тело кажется ему чужим. «Проклятое тело!» - печально думает он с любовью хозяина к своему верному псу. Его взгляд начинает туманиться…

– Это называется волнующей минутой, - прошептал Тадек.

Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…

– Если бы это было правдой! - пробормотал Пех.

– Замолчи…

В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.

– Как колбаса! - заявляет он, усаживаясь в траву. - Передай мне виски. Ну что, сбили?

Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.

– Тихо! - прошептал Пех. - Он спит.

Тадек открыл глаза.

– Я не сплю. Продолжай.

Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это - сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.

– Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, - с достоинством подсказывает он им. - Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, - добавляет он трагическим тоном.

К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.

«Все обстоит гораздо хуже, чем я думал», - думает он, впадая в уныние.

– Даже не пытайтесь меня ободрить! - храбрится он. - Я знаю, что со мной!

– А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? - говорит Пех. - Cheers!1- Он пьет. - Если ты видел, как гибнет дело всей твой жизни… - декламирует он.

– Я? - стонет Тадек. - Киплинг?

– Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать.