Семён Клебанов - Настроение на завтра Страница 15

— И ты послал телеграмму… — с чувством печали и негодования произнес Старбеев.

— Да.

— Твоя нехитрая идея свелась к тому, чтобы наказать Лоскутова. Хочешь пустить станки — пустим. А там трава не расти. Так я понял?

Березняк не ответил.

— Ты поступил бессовестно. Я не оговорился. Бессовестно, Леонид Сергеевич. Да разве в Лоскутове дело! Как ты себя сломал, унизил. — Лицо Старбеева стало суровым. — Лоскутова хотел наказать… Чей завод? Лоскутова? Ты бы государству подножку поставил. Дорогие станки. Народное добро… И это еще не все. Есть более важное, чем деньги. Ты подумал о последствиях такой затеи?

— Я не хочу оправдывать себя.

— Ты хочешь, чтобы я ополчился против Лоскутова? Вот этого не будет. Сейчас не будет! Разговор о тебе… Куда девалась твоя принципиальность, азарт в работе? Ведь твой уход с поста директора по собственному желанию можно истолковать и по-другому.

— Не было другого…

— Ах, не было… Значит, появилось. Попробуй перекинь мост с одного берега на другой. Найти взаимосвязь. Ты сам хотел этого разговора. Так что глотай пилюлю. Я-то думал, ты рухнул под натиском Лоскутова. Ан нет! Ты пошел по ложному пути… Личная месть. Ты бы лучше его на дуэль вызвал. Хоть рыцарский поступок… А так… Не понимаю. Противно, Леонид Сергеевич.

— Что ж теперь делать? — буркнул Березняк.

— Не догадываешься?

— Поэтому и спрашиваю.

— Ждешь совета. Вряд ли. Тогда ты подал заявление… Прошу освободить. Сейчас можешь написать иначе. В связи с уходом на пенсию.

— Не буду писать.

— Думаешь, что я подпишу приказ об освобождении. Не стану! Учти! Хорошо, что я не поддержал тебя. Уберег. А то бы вместе плюхнулись в болото.

— Что же все-таки делать, Павел Петрович?..

— Работать! Думать! Расправь плечи… Тяжелая ноша предстоит… У Маркса есть прекрасные слова. Люди не только актеры, но и авторы своей собственной драмы. Запомни, Березняк!

Прошло несколько тягостных минут молчания.

Березняк спросил:

— Будем схему рассматривать?

— Сейчас важнее, чтобы ты себя поглубже разглядел. Включи «внутреннее зрение». Помогает. А теперь иди, я буду таблетки глотать.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Мягков блуждал по коридорам редакции и всматривался в таблички у дверей. Но фамилии Мартыновой нигде не было. И тогда он спросил у девушек, которые курили на лестничной площадке.

— А вы кто? — разглядывая Мягкова, отозвалась рыженькая толстушка.

— С машиностроительного завода. Статью принес, — для пущей важности добавил Мягков.

— Я вас провожу. — И покуда они спускались на второй этаж, толстушка заметила: — Странно, Мартынова у нас новенькая, а ее уже знают.

— Завидуете? — спросил Мягков.

— Информирую… — И, ткнув пальцем в соседнюю дверь, пошла докуривать.

Мягков постучал в дверь, вошел в комнату.

— Вам кого? — сняв очки, спросил журналист.

— Нину Сергеевну, — ответил Мягков.

— Она в машинописном бюро. Скоро будет.

Мягков решил подождать в коридоре.

Он прислонился к подоконнику и с интересом наблюдал, как с каждой минутой все чаще распахивались двери комнат, торопливо входили и выходили люди, держа оттиски сверстанных материалов. Наступил час пик выпуска завтрашнего номера газеты.

Вблизи остановились двое. Рыжебородый, быстро жестикулируя, гневался:

— Он меня режет! Я не могу выкинуть пятьдесят строк. Это ужасно.

— Вчера меня сократили на семьдесят, — печально ответил усатый собеседник. Увидев женщину в синем халате, он крикнул: — Зоя Ивановна, скажите, чтоб тиснули Федорову… А Стеклова пустите в разбор.

Мягков, удивленный редакционным разговором, усмехнулся, уставился в окно. Город зажег огни.

Мартынова, увидев Мягкова, остановилась от неожиданности, выдохнула: «Юра…»

Он услышал ее голос, повернулся.

— Здравствуйте, Юрий Васильевич!

— Здравствуйте. — Он перевел дыхание. — Не сумел предупредить, так случилось.

— Вы можете подождать? Минут десять… Только вычитаю гранку и буду свободна.

В груди Мягкова бухало сердце, но боли не было. Что-то жгло, растекаясь теплом по всему телу. Не знал он и не помнил себя таким.

Подошла Мартынова:

— Я свободна. Пойдемте.

Они вышли.

Красные неоновые буквы названия газеты отбрасывали кирпичный отблеск на влажный тротуар.

Мартынова взяла его за руку, и они, перебежав дорогу, пошли в сквер.

— Вот и встретились, — сказал Мягков, пытаясь разрядить молчание. — Можно пойти в кино. Но там придется слушать других. А я хочу слушать вас. Пойдем в кафе?

— Пошли!

Они уселись за дальний столик.

— Мне здесь нравится. Уютно.

— У «Незабудки» есть другое название… Убежище для влюбленных.

Она рассмеялась, заглянула ему в лицо.

— Вы бывали тут?

— Два раза. У друзей на свадьбе… Я люблю принимать гостей дома. Мама готовит — пальчики оближешь. У меня новость, Нина Сергеевна. Даю согласие.

— Это ж событие! — воскликнула Мартынова. — Вы умница!

— Вам первой сказал.

— Теперь я должна постараться.

— Жаль, что не могу помочь. Читаю много, а сочинять не берусь.

— Вы уже помогли.

— Тем, что все ваши карты перепутал. Не будь вас, не знаю, как бы все кончилось.

— Вы мечтали о хорошем советчике. Помните, говорили.

— Нашел. Сидит рядом.

— Юрий Васильевич! Мне кажется, что вы придумали оригинальный способ объясниться в любви.

— Я не знаю других способов, Нина Сергеевна. Рад, что говорю это вам.

— Не торопитесь. Вы же сильный, красивый, умный. А вдруг вы ошиблись. Ведь так бывает. Я сама хожу как чумная. И боюсь, боюсь…

— Чего? Что вас пугает?

— Я боюсь потерять это, — почти шепотом сказала она. — Вы хороший. Ну, дайте мне хоть одну возможность… Написать о вас. Вы тогда поймете больше.

— У вас будет «Осеннее интервью». Будет, — решительно заявил Мягков. — Только ничего не выдумывайте. Пишите правду, как было. И не подбирайте для меня розовых красок. Выбор, желание судьбы — это всегда трудно. Сами видели, как я маялся. А сколько бессонных ночей прошло у Старбеева. Вы оставили Москву. К нам приехали. Не каждый сможет.

— Наверное, я стану богаче других… У нас будет и осень и весна. Только дайте зиму пережить.

— Неужели нам не хватит тепла? — беспокойно произнес Мягков. — Что ж, мы сами себе враги?

— Спасибо. Успокоили. Я ведь заяц-трусишка… Что-то странное происходит со мной. Была бы сейчас одна — разревелась. Как мы хрупко устроены. Даже от счастья плачем.

Они разговаривали тихо, сбиваясь на шепот.

Несколько раз к ним подходила официантка, но не осмеливалась прервать беседу. По выражению их лиц понимала: им сейчас не до ужина.

Из кафе они вышли последними.

Небо было тяжелое, аспидное.

— Я люблю смотреть на небо, — мечтательно сказала Мартынова. — Особенно на звездное. Я ищу свою крохотную звездочку и говорю с ней.

— О чем? — спросил Мягков.

— Обо всем. Она слушает. Иногда мерцает.

— Это признак одиночества, — заметил Мягков.

— Она знает об этом. Я не скрывала.

— Ну, вот мы и пришли. Моя обитель.

Мягков вздохнул, признался:

— Уходить не хочется.

— Ты домой идешь, счастливый. А я…

— Пошли к нам. Ляжешь на тахте в столовой. У нас три комнаты, — горячо предложил Мягков.

— А завтра что?

— И завтра, и дальше так. Будешь квартиранткой. — Он улыбнулся. — Всего десятка в месяц. Согласна? Перезимуешь, как хотела, а там…

— Ты, Юрочка… Можно я тебя поцелую?

— А я вот не осмелился.

— И ждал бы целую зиму?

— До Восьмого марта… Крайний срок.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Ранним утром семья Мягковых собиралась вместе. Варвара Кузьминична вставала первой, уходила на кухню готовить завтрак. Она любила это говорливое получасье, дарившее радость семейного очага. Это была частица ее дня, когда обсуждали новости, решали домашние дела. Ее мужики, так она называла сына и мужа, вели себя согласливее, были уступчивы. Она чувствовала их любовь, свою нужность.

Они сидели за квадратным столом. Временами мать бросала задумчивый взгляд на пустое четвертое место и, тихо вздыхая, думала, когда же сын приведет невестку.

Василий Макарович всегда замечал ее состояние и старался отвлечь жену случайным вопросом. Она спохватывалась, понимала намек, но в душе оставалась тоска по внуку. Пока есть еще силы, хотелось понянчить ребятенка, счастливей стали бы ее дни.

К завтраку мать испекла поленце макового рулета. Его спинка дразнила медовой корочкой. Юрий ел пирог, запивая крепким чаем.

Отец посматривал на сына и с ухмылкой, выглянувшей из-под усов, сказал матери, что балует Юрку — пироги печет, а ему блинов никак не сготовит.