Агата Кристи - Смерть у бассейна Страница 16

Он признавался себе, что не очень-то любит поместную тишь. Но так много его друзей с восторгом рассказывали о домиках для уик-эндов, что он не устоял: приобрел «Пристанище», хотя единственное, что в нем пришлось Пуаро по душе, так это внешний вид — совершенная коробка. Окрестные виды его не заботили, хотя он знал, что место считается красивым. Впрочем, все здесь было слишком первозданно-ассиметричным, чтобы понравиться ему. Не слишком любил он и деревья — они имели неопрятную привычку сбрасывать листья. Пуаро еще терпел тополь да не имел ничего против араукарии — но это буйство дубов и буков его не трогало. Такие ландшафты лучше воспринимаются из окна машины в ясный денек. Восклицаешь: «Ques beau paysage!»[8] и поворачиваешь к дорогой гостинице.

Маленький огород — вот лучшее, что он обрел в «Пристанище»: аккуратные грядки, разбитые его садовником Виктором. К тому же Франсуаза, жена Виктора, столь нежно пеклась о желудке их работодателя!

Эркюль Пуаро вышел из ворот, вздохнул, еще раз посмотрел на сияющие черные штиблеты, поправил светло-серую шляпу и окинул взглядом дорогу справа и слева от себя. Легкая дрожь пробрала его при виде «Голубятни». «Пристанище» и «Голубятня» возводились соперничающими подрядчиками, причем участками оба располагали крохотными, а их зодческий разгул был быстро пресечен Национальным Обществом Попечения о Красоте Сельских Местностей. Два дома остались памятниками двум творческим школам. «Пристанище» было не более чем коробка с крышей — сурово модерная и чуть глупая. «Голубятня» же была деревянно-кирпичным бунтом против Нового Света, втиснутым в наименее возможное пространство.

Эркюля Пуаро раздирали сомнения — как ему проследовать к «Пещере». Немного выше по шоссе, он знал, были воротца, а далее тропа. Этот неофициальный путь избавлял от détour[9] в полмили по дороге. Однако Эркюль Пуаро не считал условности излишними и решил избрать кружной путь, зато явиться как положено, через главный ход.

К Энгкетлам он направлялся впервые; раз уговора о том не было, не стоит, рассудил он, срезать по-свойски напрямую. Тем более идя в гости к людям высокопоставленным. Он не мог не признать, что польщен приглашением.

— Je suis un peu snob[10], — пробормотал он.

Приятное впечатление об Энгкетлах осталось у него еще с Багдада — особенно о леди Энгкетл.

«Une originale»[11], — подумал он.

Его расчет времени на путь до «Пещеры» оказался верным. Была одна минута первого, когда Пуаро позвонил у парадной двери. Он чувствовал легкую усталость и был рад, что путь окончен, так как никогда не был любителем прогулок. Дверь открыл великолепный Гаджен. Он сразу понравился Пуаро. Прием был, однако, не вполне таким, как он ожидал.

— Их милость в беседке у плавательного бассейна. Изволите пройти туда?

Английская страсть ко времяпрепровождению на открытом воздухе всегда раздражала Пуаро. «Конечно, с этой причудой можно мириться в разгаре лета, — думал он, — но в конце сентября — увольте!» День был хорош, несомненно, но такой, какими всегда бывают дни осени — определенно сыроват. Безмерно приятнее было бы войти в уютную гостиную, быть может, даже с нежарким огнем в камине. Так нет же, они вышли из дома, спустились покатой лужайкой и, миновав кресло-качалку и калитку в сад, направились по узенькой стежке между густо насаженными молодыми каштанами.

У Энгкетлов было заведено приглашать гостей к часу дня, и в погожие дни коктейли и херес подавались в павильоне у бассейна. Собственно ленч назначался на час тридцать — к этому времени мог поспеть даже самый неточный гость, а превосходный повар Энгкетлов имел возможность бестрепетно браться за суфле и прочие чувствительные к каждой минуте лакомства.

По мнению Эркюля Пуаро, затея себя не оправдывала. «Еще минута, — думал он, — и я окажусь там, откуда вышел».

Вдруг совсем рядом раздался негромкий крик. Почему-то он усугубил его неудовольствие. Крик был нелеп и попросту неуместен. Он не истолковывал его, да, собственно, и не подумал об этом. Вспоминая происшедшее позже, Пуаро затруднялся сказать, какие чувства были вложены в этот звук. Изумление? Испуг? Ужас? Одно он мог утверждать наверняка: только неожиданное порождает такие возгласы.

Выйдя из каштановой поросли, Гаджен вежливо посторонился, пропуская Пуаро и одновременно прокашливаясь, чтобы объявить: «Господин Пуаро, миледи» надлежаще мягким и почтительным голосом. Вдруг вся его угодливость словно окостенела. Он разинул рот с мало приличествующим дворецкому звуком.

Пуаро оказался на окружавшей бассейн поляне и тоже на миг остолбенел — только от досады. Это было уже чересчур — поистине чересчур! Он не ожидал от Энгкетлов такой дешевки. Долгий путь, разочарование при входе, а теперь еще и это! Чувство юмора у англичан, видно, смещено! Кроме досады, он ощутил скуку — о, какую скуку. Он не находил, что смерть забавна. А тут для него, шутки ради, была разыграна целая постановка.

То, что он увидел, было в высшей мере неестественной инсценировкой убийства. На краю бассейна лежало тело — не без театральности размещенное — одна рука откинута и даже струйка краски стекала через бетонный борт. Роль эффектного трупа исполнял красивый светловолосый мужчина. Стоявшая над ним с револьвером в руке женщина была невысокой и крепко сбитой, уже не первой молодости и с абсолютно невыразительным лицом.

Было еще три актера. На противоположной стороне бассейна стояла высокая молодая женщина с волосами на диво подстать роскошно-коричневой осенней листве. В руке ее была корзина, полная георгинов. Чуть подальше обретался высокий, неброской внешности мужчина с ружьем и в охотничьем костюме. А левее Пуаро, совсем рядом, с лукошком яиц в руке, стояла сама хозяйка, леди Энгкетл.

Эркюлю Пуаро стало ясно, что к бассейну выводило несколько дорожек, и каждый из этих людей должен был прийти по своей. До чего математично и искусственно! Он вздохнул. Enfin[12], чего они ждут от него? Что он сделает вид, будто уверовал в это «преступление»? Или он должен изобразить испуг, тревогу? Или поклониться, приветствуя хозяйку: «Ах, до чего мило вы это для меня разыграли»?

Все, в общем-то, обернулось очень глупо и совсем не spirituellment[13]. Кажется, это королева Виктория говорила: «Мы не позабавлены». Его подмывало сказать то Ко самое: «Я, Эркюль Пуаро, не позабавлен».

Леди Энгкетл направилась к лежащему. Пуаро двинулся следом, слыша позади себя все еще тяжело дышащего Гаджена. «Этот, видно, в заговор не посвящен», — подумал Пуаро. От дальнего конца бассейна подошли тем временем и двое остальных — и вот уже все стоят кучкой, вперясь в картинно распластанное тело. И тут с пугающей внезапностью, словно вглядевшись в туманный экран, где все вот-вот вернется в фокус, Пуаро осознал, что сквозь дурно сыгранную шараду сквозит реальностью. Ибо тот, на кого он смотрел, был если не мертвым, то, во всяком случае, умирающим, а с бетонного борта капала не краска, а кровь. Этот мужчина был застрелен — и совсем недавно.

Он быстро взглянул на женщину с револьвером в руке. Лицо, не отражающее никаких чувств. Вид оглушенный и немного глупый.

«Непонятно», — подумал он. Может быть, пламя выстрела выжгло все ее чувства и эмоции, и она теперь ничто иное, как пустая оболочка в миг иссякшей страсти? Он перевел взгляд на лежащего и вздрогнул, ибо тот открыл глаза. Что хотели поведать эти невероятно голубые глаза — Пуаро уловить не сумел. Он лишь отметил про себя, что в них отразилась какая-то потрясающая догадка. И вдруг Пуаро показалось, что во всей этой группе людей по-настоящему живым был лишь один: тот, кто лежал при последнем издыхании. У Пуаро никогда не бывало впечатления такой яростной жизненной силы. Другие были тенями, бледными призраками, лицедеями в неважной драме, но этот человек был настоящим.

Губы Джона Кристоу разомкнулись, и Пуаро услышал его голос — ничуть не растерянный, сильный, требовательный:

— Генриетта!

Это было все, что он выговорил. Веки его закрылись, а голова дернулась вбок. Эркюль Пуаро опустился на колени, приложился ухом к груди Джона, потом поднялся, машинально отряхивая брюки.

— Да, — сказал он. — Умер.

Картина дрогнула и от смещения фокуса распалась. Теперь были налицо индивидуальные реакции — вполне обычные. Пуаро осознавал, что весь обратился в зрение и слух. Теперь он был протоколистом, Да, именно протоколистом. От него не ускользнуло, как рука леди Энгкетл, сжимавшая ручку корзины, ослабла, а Гаджен, бросившись к ней, упредил падение:

— Позвольте, миледи!

Леди Энгкетл пробормотала машинально, но вполне естественно:

— Благодарю вас, Гаджен.

А потом начала нерешительно:

— Герда…

Женщина с револьвером впервые пошевелилась. Когда она, озираясь вокруг, заговорила, в ее голосе не было ничего, кроме замешательства: