Станислас-Андре Стееман - Убитый манекен Страница 16

Высказываясь, Арман заметно оживился. «Заинтересованность или такая натура?» — спрашивал себя Малез.

— Откуда у вас возникли подозрения? — осведомился он. — Хочу надеяться, что вы ни с кем ими не поделились?

— Чтобы меня растерзали? Благодарю покорно!

— Мне рассказывали, что вы находились в церкви, когда…

— Да, я сопровождал маму, Ирэн и Лауру. Мама не потерпела бы, чтобы я пропустил воскресную обедню в ее присутствии.

— Мне также сказали, что там вы встретили вашего двоюродного брата Эмиля с женой?

— Действительно, они были позади нас, и после службы мы задержались немного на паперти поболтать.

— Чтобы дойти от церкви до вашего дома, достаточно пересечь площадь. Вы уверены, что во время обедни никого из своих не теряли из виду?

— О! Совершенно. Я только тем и был занят, что их разглядывал…

— К вашему брату отношение было особое, раз он мог позволить себе не присутствовать на обедне?

— Естественно. Всю свою короткую жизнь он пользовался особым к себе отношением. Он утверждал, что у него кружится голова от запаха ладана, что, когда он на коленях, у него болит сердце. Чего он только ни выдумывал! Но мог бы и вообще ничего не говорить: самой легкой улыбкой он обезоруживал мать, а едва хмуря брови, пугал.

— Допускаете ли вы, что какой-нибудь неизвестный, знающий, что Ирма на кухне в подвале готовит обед, а ваш отец наверху недвижим из-за болезни, мог бы тем или иным способом проникнуть в дом?

— Нет. И двери, и окна всегда тщательно запираются. Вы же знаете, как в деревнях боятся свежего воздуха!

— В свое время не возбудило ли в вас подозрения что-нибудь в том, как выглядел труп вашего брата?

— Нет, на теле было лишь несколько синяков и царапин, вызванных падением.

— Показались ли вам естественными цвет кожи, положение тела?

— Бог ты мой, да!

Уставившись на стаканы, оба замолчали. За стеной Мари-Анж с громким шумом извлекала из буфета посуду.

— Откуда же у вас, в таком случае, уверенность, что ваш брат был убит?

— Не знаю, — признался Арман с заметным смущением. — Может быть, от того, что его смерть всех нас в большей или меньшей мере обогащает…

Малез до такой степени был поглощен мыслью, что преступление вдохновлено ненавистью, что даже и не подумал подойти к проблеме с этой стороны. Он насторожился:

— Всех? Кого именно?

— По достижении нами совершеннолетия отец считал долгом сообщить нам, что его имущество, доходы от которого он естественно рассчитывал оставить бедной маме, должно быть пропорционально поделено между Ирэн, Жильбером и мной как прямыми наследниками, нашими кузенами Лаурой и Эмилем, а также старой Ирмой, чья преданность, согласитесь, вполне заслуживает вознаграждения… Соответствует духу завещания, что кончина Жильбера соответственно увеличивает долю каждого из переживших его наследников…

Малез допил стакан. Нет, решительно, это слишком примитивное объяснение его не удовлетворяло.

— Но есть еще что-то, неопределимое что-то…

Арман после легкого колебания закончил:

— Я говорю о самой атмосфере дома, о нашей безумной молодости…

Малез насупился. Ему резко не понравилось, как молодой человек сменил тон. Более того, интуиция ему подсказывала, что Арман, несмотря на свою «необузданную жажду откровенности», только что сказал себе, что не всякую правду следует высказывать.

И он решил перейти в наступление.

— В общем, — произнес он, делая вид, что его это не интересует, — вероятно, для всех было бы лучше, если бы убийцу никогда не обнаружили?

— Что? — воскликнул Арман.

— И ваша сестра, и ваша кузина, и вы сами очень неохотно говорите о покойном. Сначала я подумал, что вам было больно вспоминать о любимом человеке… Но не проявляли бы вы столь же сильное нежелание воскрешать в памяти и человека ненавистного?

— Как вы до такого додумались?

— Мое предположение легко обосновать. При посещении вашей сестры и вашей кузины я сразу же заметил, что их объединяет нечто вроде договора, и они видят во мне врага. Даже старая Ирма метала в меня убийственные взгляды… Даже вы сами, несмотря на внешнюю развязность, только что испытали потребность сдержать поток своих откровений. Вы вдруг испугались непредвиденных последствий, которые может вызвать ваша слишком большая откровенность… и вот вы замолчали!

Комиссара больше не заботило, что его услышат. Он говорил во весь голос:

— Каждый в доме на Церковной площади защищает — сам по себе — общую тайну… Только ваш отец не участвует в заговоре. Почему? Да потому, что он умирает, потому, что вы все старались из жалости уберечь его от малейшего волнения. Наконец, потому, что ему, не посвященному в тайну, нечего скрывать! Замечу, между прочим, что кто-то из вас переоценил выдержку вашей матери. Кажется, она умерла от горя. Но, по правде говоря, мне было бы любопытно узнать, какова была природа этого горя!

— Мама не смогла утешиться после утраты Жильбера, — заметил Арман неуверенным тоном.

— Ну что вы говорите! Ваша мать, все об этом говорят, верила в загробную жизнь! Почему же она не убаюкала себя надеждой встретиться с сыном в лучшем из миров? Отчего от ее горя не было лекарства? Осмелитесь ли вы утверждать, что это горе не было вызвано осознанием окончательности утраты? Скажу вам, что произошло! Один из вас, не знаю кто, уступив желанию ее поддержать, счел милосердным раскрыть ей глаза, лишить ее всяких иллюзий относительно покойного, представить его таким, каким он был на самом деле! Надеялись таким образом облегчить ее ношу, но она стала вдвое тяжелее. Надеялись ее исцелить, и убили. Отныне она знала, что умерший в состоянии смертного греха Жильбер не будет присутствовать на последней встрече, что он покинул ее не до свидания, но говоря прощай. В течение двадцати лет она принимала его за ангела, теперь же узнала, что это был…

— …демон!

Слово сорвалось с губ Армана как бы помимо воли.

— И знаете ли, — продолжал Малез, — кого я подозреваю в том, что вашей матери раскрыли глаза на недостойный характер сына? Вашу кузину! Сначала я думал, что она носит траур по жениху. Теперь же считаю, что ее траур по другой Лауре, той первой, любящей и чувствительной, которая никогда больше не поверит в любовь!

Малез удивлялся самому себе. Он никогда бы не вообразил, что своего рода поэтическое вдохновение может прийти на помощь расследующему преступление комиссару полиции. И все же им руководило лишь чистое вдохновение. Разве что между ним и собеседником установилась некая телепатическая связь? Нет, это было не то… Внезапная молния мысли, вспышка понимания… Вероятно, за ночь его подсознание расчистило дорогу. Разве накануне вечером не размышлял он о смерти, не переносился мысленно в мрачный дом на Церковной площади, в те времена, когда его обитатели, по выражению Лауры, были еще «совсем детьми».

И вдруг, тщетно ожидая, когда его собеседник вмешается и его остановит, он заговорил обо всем этом, причем слова цеплялись одно за другое, связывая между собой факты.

Он отчасти случайно вступил на извилистую, ведущую к правде тропу, вроде стоящего на перекрестке прохожего, который выбирает первую из открывшихся перед ним дорог и во время ходьбы обнаруживает новые и новые горизонты…

— Остается узнать, — машинально выговорил он, — был ли этот демон поражен ангелом… или другим демоном!

Теперь, когда гроза вроде бы миновала, к Арману Лекопту возвращалась его самоуверенность:

— Иначе говоря, идет ли речь о справедливом возмездии или подлом преступлении? Не правда ли, «подлое преступление» — это общепринятое выражение?

— Мы, полицейские, действительно не знаем другого, — резко возразил Малез. — Люди лишены права сами вершить суд.

— Даже женщины?

Комиссар окинул собеседника внимательным взглядом. Что означал подобный вопрос? Следовало ли в нем видеть просто шутку, одну из традиционных и машинальных реплик, лишенных временем всяческого смысла, своего рода «устный рефлекс», или же Арман Лекопт пытался дать полицейскому подсказку, направить его поиски?

— Женщины тоже, — просто ответил Малез.

Он добавил:

— Предполагаю, что у большинства из вас были прекрасные поводы ненавидеть своего брата?

Арман пожал плечами:

— Все зависит от того, что вы подразумеваете под «прекрасными поводами»! Жильбер редко совершал дурные поступки в прямом смысле слова. Это был ум утонченный… сложный, всегда готовый остудить самые горячие порывы, обнаружить червя в самых прекрасных плодах, высмеять самые чистые чувства и успокаивающийся лишь после того, как внушит вам презрение к самому себе. Вероятно, я покинул дом, чтобы бежать от него, а Эмиль поэтому женился. Жильбер достиг того, что мы усомнились в собственном рассудке, сделал так, что мы больше не могли дышать воздухом дома, в котором жили. Ясный взгляд, которым он смотрел на вас, производил впечатление ожога. Его бархатный, вкрадчивый и насмешливый голос в конце концов подменил голос нашей совести. Достаточно было одного его слова, чтобы нас смутить, потрясти, вызвать в нас желание убить! Прекрасные поводы, комиссар? Нет. Но когда вам вонзают в тело шип, который медленно вас отравляет, разве вы не спешите его извлечь? Жильбер умер потому, что был самим собой. Нас он убивал на медленном огне. Один из нас стал защищаться!