Д. Баффа - Сценарий убийства Страница 16

Казалось, в сравнении с их собственными ощущениями отношение Пола Эрлиха к Мэри Маргарет Флендерс открывало чувства более глубокие и более страстные.

Все они знали – или думали, что знали, – о происшедшем с Мэриан Уолш после ее превращения в Мэри Маргарет Флендерс. Но едва ли кого-то из них интересовало, что после развода случилось с Полом Эрлихом. Ни к чему было знать. Эрлиху не повезло, и он попал в раздел, касавшийся предыстории знаменитости, став одним из тех имен, что упоминают в первых главах толстенной биографии кинозвезды, мимоходом говоря о социальном статусе и ошибках молодости, вынося суждения заведомо ошибочные, имеющие смысл только в ретроспективе оглушительного успеха.

Сомневаюсь, чтобы Пол Эрлих прочитал хотя бы одну из таких биографий или одно из произведений, повествующих о жизни Голливуда. Встретив Мэриан Уолш, Эрлих женился на ней сразу после окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Их дочь была еще младенцем, когда он, покинув Штаты, отправился в Европу, чтобы вернуться к моменту ее поступления в школу. Покинув Америку после развода, он продолжил учебу – сначала в Оксфорде, а затем в Риме.

Имея возможность преподавать где угодно, Эрлих вернулся в Калифорнийский университет. В первый день семестра я нашел его в переполненной аудитории. Студенты даже стояли в проходах. С трудом пробившись вперед, я успел как раз вовремя, чтобы увидеть Эрлиха, направлявшегося к расположенной ниже кафедре.

Несмотря на то что в университетской среде костюмы почти вышли из моды, Пол Эрлих одевался довольно строго: темно-синий пиджак и красно-коричневый галстук. В рассчитанной на сто пятьдесят человек аудитории собралось не менее двухсот студентов. Все они разговаривали в полный голос, смеялись, задирали друг друга и старались занять местечко получше.

На секунду Эрлих застыл, неспешно изучая молодую аудиторию. Шум начал спадать. Постепенно стихая, зал окончательно успокоился к моменту, когда Эрлих заговорил.

Мягкий, как шелк, его голос поплыл над головами слушателей, быстро овладев их вниманием. Сначала его почти не слушали, и голос звучал совсем тихо. Но чем дольше вы прислушивались к этому голосу, тем сильнее он отзывался внутри вас – как отзвук идей, некогда вас посетивших, но не осмысленных. Начало лекции казалось даже слишком простым.

– Позвольте начать с самого начала. Данный курс посвящен истории развития европейской мысли двадцатого века. А значит – интеллектуальной истории Европы века девятнадцатого. Говоря более конкретно, – продолжал Эрлих, улыбнувшись и обозначив мысль кивком, – посвящен истории мысли двадцатого века, которая всецело определена и обязана своим развитием личности одного человека, Фридриха Ницше, довольно спокойно закончившего дни в 1900 году. Трудно представить дату, более подходящую для установления исторической общности между двумя столетиями. Общности, возможно, подталкивающей кое-кого из нас к мысли, что, несмотря на утверждение Ницше, Бог все-таки мертв.

Эрлих не жестикулировал и не расхаживал туда-сюда, в нем совершенно не было резкости, обычно помогающей передаче настроения. Слетая с его губ, слова как будто начинали собственную жизнь.

– Но все наиболее серьезные интеллектуальные идеи и литература двадцатого века так или иначе связаны с творчеством Ницше. Все девятнадцатое столетие, от Гегеля до Ницше, в каком-то смысле отвечает на вопросы века восемнадцатого, отчасти Канта и особенно – Руссо.

Сделав паузу, он мягко улыбнулся, словно желая разделить смущение аудитории, и обвел глазами переполненный зал.

– Мы обозначили проблему. Двадцатый век определяется веком девятнадцатым, а девятнадцатый стоит на плечах восемнадцатого. Как я понимаю, вы уже догадались, что дело этим не заканчивается. В предположении, что мы действительно хотим начать с самого начала, изучение истории научной мысли двадцатого века следовало бы вести от Платона и Аристотеля. На что, разумеется, потребовались бы годы, так что для простоты мы пропустим начало, которое Аристотель, напомню, определял как «больше, чем половина», и сделаем, что сможем. Однако, – озорно блестя глазами, продолжал Эрлих, – поскольку Ницше не умер до 1900 года, я полагаю, напоследок позволительно сказать слово-другое о его влиянии в последующий период. Важно знать – особенно когда мы читаем произведение двадцатого века, – какие книги изучал его автор. Всякий, желавший освоить научный способ мышления и написать нечто, достойное внимания других, читал Ницше.

Позвольте дать три примера его влияния и три примера того, как двадцатый век изменился под влиянием сочинений Ницше. Самым глубоким мыслителем двадцатого века был Мартин Хайдеггер. Лучшее из его наследия – это знаменитый, хотя и незавершенный труд «Бытие и время». Скорее, это лекции, в которых Хайдеггер комментирует Ницше. А самый глубокий роман двадцатого века, «Доктор Фаустус» – роман о гении и безумстве, который его автор, Томас Манн, считал книгой века, – это произведение, в главном герое которого безошибочно угадывается Ницше. Такова, вероятно, прихоть истории: величайшее произведение немецкой литературы, написанное величайшим из немецких писателей, было создано не на германской территории, а именно здесь, в Лос-Анджелесе, после того как нацисты выслали Томаса Манна из Германии.

Третий, наверное, самый известный и, вероятно, наименее понятный пример распространения влияния Ницше на двадцатый век – это путь, каким к Ницше пришел Гитлер, избравший философа для оправдания своих будущих деяний. Как Ницше искренне полагал, чуть ли не каждый прочитавший его книги или написанное о нем другими, получит искаженное представление о его идеях. Впрочем, сомневаюсь, чтобы даже завзятый интеллектуал мог принять волю к власти, которую Ницше считал главной движущей силой всего сущего, одушевленного и неживого, в качестве оправдания бессмысленных убийств десятков миллионов человеческих существ.

Возможно, стоит заметить: если и есть ирония в факте, что великое произведение немецкой литературы оказалось написанным в Лос-Анджелесе, нелегко представить другой факт – самый сильный и впечатляющий кинофильм был снят в Германии. Режиссер Лёни Рифеншталь сняла ленту, судя по названию, подчеркнуто связанную с фигурой Гитлера и посвященную его приходу к власти. Как у Ницше – «Триумф воли».

Эрлих помолчал, разглядывая притихший зал. Потом неожиданно ехидно улыбнулся и задрал вверх подбородок:

– Знаю, что это Калифорнийский университет, и знаю, многих разочарует то, что я скажу. Боюсь, мы заговорили о кино в первый и последний раз в этом семестре. Какие есть вопросы?

Незадолго до окончания лекции я тихо покинул аудиторию, решив подождать Эрлиха у его кабинета. В длинном коридоре с выкрашенными белой краской кирпичными стенами и покрытым линолеумом полом оказалось не меньше дюжины дверей, устроенных через каждые восемь-десять футов. Закрытые двери казались совершенно одинаковыми. На каждой под узким вертикальным окошком была прикручена чистая пластиковая рамочка три на пять дюймов. В рамочках, напечатанных не слишком затейливо, значились фамилии и часы, когда студенты могли застать профессоров на месте.

В пустом коридоре слышался приглушенный разговор. Звук доносился сквозь полуоткрытую дверь, находившуюся в конце коридора, рядом с пожарным выходом. Открылась дверь лифта, и я услышал голоса двух факультетских преподавателей, направлявшихся к своим кабинетам. На лестнице, находившейся за лифтом, послышались шаги. Медленной твердой походкой Пол Эрлих приближался ко мне, шаря одной рукой в кармане брюк, держа в другой плоский кожаный портфель. Голова профессора была опущена, он смотрел куда-то под ноги. Смотри Эрлих прямо на меня, не думаю, чтобы он заметил мое присутствие. О чем-то глубоко задумавшись, он сосредоточенно шевелил губами, не желая упустить важную мысль.

Оказавшись у двери, Эрлих вытащил связку, бренча в поисках нужного ключа. Меня он поприветствовал взглядом – так, словно ожидал встретиться именно здесь.

– Я уже видел вас в аудитории, – сказал он, открыв дверь и протянув мне руку. – Вы, должно быть, Джозеф Антонелли. И вы не такой, как я представлял.

– Откуда вы…

– Откуда я вас знаю?

Распахнув дверь, он пропустил меня вперед. Кабинет профессора напоминал одиночную камеру с металлическим письменным столом и книжным шкафом, отодвинутым к дальней стене. Спартанская обстановка предусматривала лишь два исключения: затертый персидский ковер ручной работы на полу и черно-белый снимок в золотой рамке – очевидно, фотография дочери.

Предложив мне гостевой стул, профессор устало опустился в кресло.

– В моей аудитории редко попадаются студенты в костюмах и галстуках. Точнее – никогда. К тому же простите, но вы, мягко говоря, старше большинства моих студентов. Если бы зашел кто-нибудь из администрации – случайно заблудившись, например, – костюм не был бы таким дорогим, – бросив оценивающий взгляд, заметил Эрлих. – Отчасти поэтому я сказал, что вы не такой, как я ожидал. Боюсь, в моем представлении адвокаты по уголовным делам – люди шумные и одетые как минимум броско.