Герчо Атанасов - Операция «Сближение» Страница 16

Она заглянула в кабинет матери. Старинный столик с перламутровыми инкрустациями, старинный стул с высокой судейской спинкой, ночник западного производства, бюст Бетховена, книги с биографиями и мемуарами композиторов, программы передач, музыкальные журналы, „Шогун"[16]. У мамы был талант, это даже сейчас заметно, когда она садится за пианино. Но эти перстни, браслеты, ожерелья, колье, медальоны, золотые и платиновые заколки и брошки, монеты эпохи Александра Македонского и Юстиниана – они-то уж точно нуждались в описи и хранении в госбанке, а может, в районном отделении милиции… Как это произошло? Розалина наморщила свой гладкий лоб. Все очень просто, Росси, она любила произносить свое имя с двойным „с", первое разочарование, второе, слезы и рыдания, новые надежды, вдруг бац! – появляется товарищ Арнаудов, опытный, элегантный, самоуверенный, вроде бы интеллигентный, перспективный – бац! и отправились на машине в ресторан, бац! – и в постельку… Бац, бац! – произнесла она вслух и сладостно пощупала свои по-античному маленькие груди. И все закрутилось – свадьба при свечах, высокопоставленные кумовья и гости, путешествие по Европе, строительство новой квартиры, мебель… Погоди, погоди, меня же зачали не здесь, а на этой ужасной улице Веслец… В сущности, какое это имеет значение?! Джон вырос в Коневице[17], а он – лучший музыкант на курсе, гораздо лучше меня, но я отвлеклась… На третьем курсе учеба была прервана по причине беременности – великого таинства природы, она произнесла последние слова вслух голосом известного актера. Тогда шло капитальное строительство жилища, его обзаведение по всем линиям и каналам, бац – и она получает место редактора на полставки, бац – зачислена в штат, бац-бац – уже замначальника, бац-бац-бац! – всемогущий шеф редакции. Командировки за рубеж, фестивали, Тина Арнаудова превращается в товарища Арнаудову. „Унесенные ветром", „Граф Монте-Кристо", „Дама с камелиями", „Роман Яворова", как там его… ах да, „Обветренные холмы", ну и наконец „Шогун". Была б я писательницей, Роси потянулась и замерла, такой бы „Рэгтайм" закрутила, да нет желания!

Растратчица времени, Роси прочитала „Рэгтайм" Доктороу между двумя пирушками и впала в такой восторг, что даже не знала, с кем им поделиться – с близкими и знакомыми или же с небесами. Выбор пал на небеса. Страшная штука – это небо, оно все поглощает и ничего не дает взамен, лишь лунные иллюзии… И еще немного солнца, дождя, ветра и снега, поправила она себя, и утешение в безразличии, бездонное, как оно само. Мысль ей понравилась – утешение в безразличии – да, неплохо.

Она остановилась перед открытой дверью отцовского кабинета, здесь ей все было известно наизусть: инженерная и экономическая литература, морские и торговые атласы, справочники, словари, энциклопедии, альбомы, путевые заметки, брошюры, какая-то многотомная история дипломатии, должно быть, он ее ни разу не открывал – эх, мечты, мечты… и романы, большинство из которых он тоже не читал. Но все книги чистенькие, аккуратно выстроенные в ряд, они украшали дубовые шкафы, закрывавшие противоположные стены, а посреди в мудром одиночестве стоял такой же солидный дубовый письменный стол, на котором располагались кожаные папки, пластмассовые стаканчики с ручками и цветными карандашами, малахитовая чернильница и мраморные шкатулки на бронзовых ножках. Здесь же находился старательно подклеенный старый немецкий глобус. Отец гордился им, говорил, что это память о школьных годах – э-э-эх!

Роси улеглась на кушетку, на матрас, набитый морской травой, равно как и алжирские кожаные табуретки в форме ручных мельниц, стоявшие по одну сторону камина в гостиной. Этот камин клал один старичок, бывший царский печник, обращавшийся ко всем со словами – „господин и госпожа". Камин был сделан по образцу, взятому из датского журнала, – специальные кирпичи, кованая медь, нетемнеющая латунь, страх и ужас! Разжигали камин осенью и перед Рождеством, исполняли народные обряды, пекли пироги и прятали в них записки с шутливыми пожеланиями, напевали полузабытые песенки ряженых, запах измирского ладана, благовония из Греции и с Ближнего Востока – только с Дальнего Востока ничего не было. Впрочем, неверно. Был резной столик с Филиппин, купленный на толкучке, индийский кувшин ручной ковки с ручкой в виде лебединой шеи, из которого никогда ничего не вытекало. Внимание, Росси: к кому природа была более щедра, кому больше благоволила – товарищу Григору Арнаудову или товарищу Екатерине Блысковой-Арнаудовой? Розалина зажмурилась и немного постояла с закрытыми глазами. Она любила этот трепещущий полумрак, в его объятиях мысль текла легко, свободно, минуя препятствия зримого. Папа – логик, бац, педант, бац, материалист, бац-бац! Начинал он с глобуса – путешествия, романтика, громадные звезды над Фамагустой, а добрался до поста крупного торговца, тут машина, там аппаратура, спрос и предложения, конъюнктура – бац-бац-бац!.. Роси подняла ногу, юбка задралась и оголила стройные ляжки, симметрично сливающиеся в Евином междуречье. Конъюнктура, повторила она вполголоса, вот это слово! Папа – человек карьеры, любой ценой, на всю жизнь, беспрекословно, безусловно, без, без… Значит, он и есть конъюнктурщик – бац. А мама – его тень. Чуток духовности, „Унесенные ветром", бац-бац. Роси опустила одну ногу и подняла другую. А моя милость, Роси и тэ дэ Арнаудова, двадцати двух лет, начинающая пианистка с мощной тягой к выпивке и сексу, золотая девчушка с платиновым взглядом… Эх, что тебя ждет, милое создание – всемирные конкурсы, венская, амстердамская, филадельфийская филармонии с дядей Караяном, ну, разумеется, не так ли? Черта с два!..

Раздался звонок – один, два, три…

Роси бесшумно прокралась к двери и таинственно ее отворила. В прихожую ввалились два парня и девушка, все в джинсах.

– Предки умотали? – огляделся один из пришедших, русоволосый, с пронизывающим взглядом голубых глаз.

Роси важно кивнула.

– Тогда начнем. Я изнываю от жажды.

– А я – от голода, – заявила девица с каштановыми волосами, круглыми птичьими глазами, с обтянутыми джинсами бедрами.

По дороге на кухню Роси включила аппаратуру. Из гостиной послышались дикие английские голоса, казалось, неизменившиеся со времен Генриха VIII, подстрекаемые звуками столь же цивилизованного оркестра. Хозяйка быстро вернулась, толкая нагруженную тележку с портретом Наполеона.

– Прошу вас, господа, – виски, джин, водка, анисовка, коньяк. Как всегда, у нас самообслуживание.

Они погасили люстру, сверкавшую своим австрийским хрусталем, расхватали бутылки: здесь привыкли пить из горла и не разбавляя, за исключением разве что джина и анисовой. Особенно старались Тома и Роси, словно они договорились, кто кого перепьет. Она сновала между кухней и гостиной, подносила закуски, что-то бормотала и целовала в лоб своего приятеля Ивана, студента консерватории. Хочу, чтоб ты полностью расслабился… – шептала она ему, вот так… Много пьешь, бросал Иван, он разговаривал с другой гостьей, Эмилией, и был занят своими мыслями. Не дури, отвечала Роси. В ее глазах уже начинал появляться тот особый блеск, дикий, выдававший приближение ее внезапных выкидонов. В любое время без видимого повода она могла взгромоздиться своими точеными ножками на стол и двинуть вызывающую речь – смесь иронии, полуциничных намеков и безумных обобщений, или начать танцевать с прекрасной пластикой и умением, стаскивая с себя и расшвыривая одежду, белье, пока не оставалась почти голой. Но сначала ей требовалось накачаться…

– Господа, знаете, как мы будем выглядеть через час? – сверкнул своими лимонадными глазами Тома, студент-политехник, одно время занимавшийся боксом. Одно его ухо росло вкривь – от прямого попадания, как он сам выражался.

– Пир во время чумы…

– Правильно, Эми, получай конфетку! – Тома приподнялся и небрежно поцеловал Эмилию. Она занималась испанской филологией, а школьные годы провела с отцом за границей.

– Это из „Декамерона"? – спросила Роси.

– Что, конфетка?

– Пир, дорогой мой.

– Нет, не из „Декамерона", – неуверенно вставила Эмилия.

Я тебя напою, прошептала Роси на ухо Томе, сегодня я в обалденной форме… А по этому делу? – ухмыльнулся Тома. И по этому, а ты из любознательных? – она загадочно ему усмехнулась.

– Обожаю пиры, дети мои! – восторженно воскликнул Тома. – Я ощущаю в себе взрывоопасную смесь свободы и хаоса…

– Громкие слова, – поддел его Иван. – На всю Европу…

– Эх, протестант, тебе меня не уязвить. Те, кто выросли в хаосе, стремятся насадить порядок. Но свобода не терпит протестантского порядка, она – капризная дама!

Они перекинулись взглядами.

– А ты, я вижу, знаток. Только откуда дама – из бара „Астория" или с птичьего базара?

Тома нащупал бутылку с виски.

– А почему бы не из Коневицы? Зажигательная шопская[18] плясовая или рок'н'ролл с мадам, выбирайте, детки мои!