Пьер Сувестр - Ночной извозчик Страница 16

Фандор, развеселясь, вынул два су.

— Ну, какая же мысль, Бузий?

— А вот какая, господин Фандор: это, должно быть, немецкие шпионы шпионят.

— За чем же они шпионят, Бузий? Такое объяснение ничего не объясняет.

— А как же, господин Фандор, верно говорю вам, немецкие шпионы исследуют глубину Сены, чтобы провести по ней в Париж броненосец и разбомбить Префектуру полиции.

Дождь к этому времени перестал. Фандор убедился, что Бузий водит его за нос и ничего интересного не скажет о таинственных огоньках; поэтому журналист расстался с ним и пошел пешком, погрузившись в раздумье, по направлению к Монмартру.

Досада все больше разбирала его. Чему верить? Что предполагать?

«Совершенно ясно, — думал он, — ничего нового Бузий мне не открыл, но с другой стороны так же ясно, что он сразу понял, о чем я хочу с ним говорить. Видел он эти огоньки или нет? А, впрочем, это пустое. Из моей с ним беседы вытекает — и это уже ясно, — что повсюду идут разные толки об этих загадочных огоньках. Бузий сам заинтригован… Ах, хотел бы я их увидеть!»

В это время Фандор находился на середине моста Пти-Пон. Он провел у Бузия много времени, сейчас было около одиннадцати. К этому часу ночная тьма сгустилась еще больше, чем тогда, когда он шел по этому мосту в первый раз.

Фандор нагнулся над парапетом, машинально вглядываясь в реку, мутные воды которой, бурно несущиеся между берегами, были едва различимы во мраке.

— Ах, если бы хоть что-то увидеть! — прошептал он. — Увидеть эти огоньки!

Но Фандор ничего не видел.

Перед ним, сколько хватало глазу, мчались черные, грязные волны, неся на себе всевозможные отбросы, ударяясь о камень набережных и с громовым гулом вливаясь под арки моста. По обе стороны тянулись пустынные берега, вдали же, слева, виднелась площадь Сен-Мишель, где мерным шагом прохаживались полицейские, завернувшись в плащи, а справа — площадь Отель-Дьё, где другие полицейские делали вечерний обход.

Париж беззаботно спал, не думая о реке, протекающей через его лоно, не вдаваясь в тайну, которую она, возможно, несла на себе.

Удивительная тайна! Безусловно, Фандор в эту случайную минуту покоя среди грозовой ночи много бы дал за любой домысел, любую гипотезу относительно огоньков, еще не увиденных им на Сене.

— Огни под водой, — повторял он, — какие-то огни плавают по воде или над водой и ни у кого ни мысли, ни хотя бы догадки, — невероятно!.. Если бы еще не было такого количества свидетелей, если бы Бузий, среди потока дурацкой болтовни, не признал это явление за бесспорную истину, ей-богу, бросил бы я это расследование, решил бы, что оно ни на чем не основано, что я имею дело с глупой выдумкой какого-то шутника, искателя забавных приключений, но нет же, многие их видели, эти проклятые огоньки… Не могу же я предположить, что все они были пьяны в дым… Черт побери, до жаркой поры еще далеко…

Он отошел от парапета, выпрямился, сделал несколько шагов. Внезапно опять полил дождь. Из черной тучи, еще более мрачной, чем остальные, ливень хлынул мощным потоком; Фандор в одну минуту промок до нитки.

— Будь ты проклят! — проворчал он.

Подняв воротник пальто, ничего не видя из-за ветра, швырявшего пригоршни дождя ему в лицо, Фандор повернулся спиной к Нотр-Дам и лицом к реке и глухо выругался:

— Ах ты, дьявол тебя…

В тот же миг грянул удар грома, сухой и резкий, за ним последовали гулкие раскаты. Но Фандору было не до грозы. Не замечая ливня, он со всех ног бросился на середину моста и, наклонясь над парапетом, указывая пальцем вниз, в полной растерянности закричал:

— Там… там… там… что это такое? Что же это такое?

На черной воде, в двадцати метрах от себя, журналист видел расплывшееся среди пенистых водоворотов белесоватое пятно шириной примерно в метр, как бы некое сияние, которое двигалось, перемещаясь с места на место, удалялось.

Нет, Фандор не ошибся.

— Огонек! Чтоб меня черти забрали, — повторял он. — Это и есть тот самый огонек, и я его видел!

Глава 7

УБИЙСТВО

Вот уже добрых пять минут Фонарь, до смешного кипя от нетерпения, топтался возле лесенки, ведущей на чердак, где, как он думал, пребывала его пленница, прелестная Раймонда. Он-то, Фонарь, давно поднялся бы туда, чтобы поторопить свою любовницу Пантеру, которая что-то не больно спешила спуститься к нему, но мешала ему привычная лень, о чем он и сообщил своему закадычному приятелю Глазку.

— Видишь ли, старик, — говорил Фонарь, — я бы слазил туда и намылил ей шею, чтоб знала, как надо шевелиться, да скажу по правде, я страх как обленился.

Глазок тем временем разлегся на убогом топчане, служившем любовникам постелью, — одна нога на одеяле, другая — на полу — и, пуская в потолок клубы дыма из подобранного на улице окурка, кивал головой.

— Обленился-то ты обленился, Фонарь… Это верно… только, главное, сдрейфил.

— Сдрейфил? С чего бы это?

— Дрейфишь перед Пантерой, черт возьми.

— Перед Пантерой? С чего бы мне перед Пантерой-то дрейфить? Ты что, совсем чокнулся? Сдрейфил! Подумать только! Сдрейфил! Ты что, старик, смеяться вздумал?

И Фонарь, желая показать власть над своей достойной подругой, заорал в приоткрытый лаз:

— Слушай, ты, Пантера, ты сегодня слезешь оттуда или ненароком рожать там собралась?

С чердака донесся неразборчивый ответ, вернее, какое-то ворчание, а Глазок преспокойно взялся за новый окурок и заявил:

— Дрейфишь, старик, труса празднуешь перед своей девкой, не то давно полез бы наверх.

Такая насмешка со стороны приятеля, да еще того самого Глазка, о котором ходила молва, что его, вообще-то, соплей перешибешь, вывела из себя Фонаря.

Он отошел от лесенки, ухватил Глазка за ногу и как бы шутя стащил его на пол.

— Слушай, ты, издеваться надо мной, что ли, вздумал, будто я труса праздную… Закрой-ка плевательницу…

Глазок рывком отбросил его.

— Ублюдок чертов! — выругался он. — Ты мне так ходуны обломаешь, у меня кость хрупкая.

И зацепившись за прежнюю мысль, без признака воображения, апаш повторил:

— А я тебе говорю, что у тебя поджилки трясутся перед Пантерой.

— С чего бы это?

— А с того, что она тебе по шее накостыляет.

— Она-то мне? Я, значит, трясусь, как бы она мне не накостыляла? Псих несчастный! Да я эту шалавку, Пантеру то есть, в порошок сотру, через мясорубку пропущу, по стене размажу, как клопа или там блоху…

Я, значит, сдрейфил, слыхали такое? Смеешься, что ли? Да я из нее сейчас капусту нашинкую!

И привязавшись, подобно Глазку, к единственной мысли, он опять заорал:

— Ты, Пантера, слезай наконец оттуда к чертям свинячьим, глумишься ты, что ли, надо мной?

Пантера не отвечала.

Глазок воспользовался этим, чтобы запустить в приятеля новой шуточкой:

— Ну, старик, — заявил он, — для такого дела и судья не нужен, глумится она над тобой, и делу конец.

Тут Фонарь подумал, что приятель, пожалуй, прав. Что же это такое нашло на Пантеру, почему она не откликается и признака жизни не подает? Ему только одного и надо — чтобы она принесла выпивку, эка невидаль! Черт подери, на то она и женщина! Он-то весь день вкалывал, глотка суха, что твоя пемза, должна же наконец женщина налить стакан или нет?

Фонарь вернулся к лесенке, готовый к решительным действиям.

— Пантера! Эй, Пантера! Слезешь ты оттуда, да или нет?

С чердака донеслось невразумительное бормотанье.

Фонарь разразился страшной руганью и полез наверх.

— Забери тебя черт, — орал он, — ей же богу, видно, бега-то нет! Даже выпить никто не подаст! Ну, подожди, я сейчас тебя вздую!

Не умолкая ни на миг, Фонарь лез по лесенке и вмиг оказался на чердаке. Но там было пусто.

— Ну, где ты тут?

Пантера не ответила.

— Где ты тут? — повторил Фонарь. — Опять, небось, к Кладу подбираешься, тварь такая! Подбери юбки и давай прямо сюда! Сыпь сюда по-хорошему!

Фонарь стоял посреди чердака и театральным жестом указывал на лаз.

— Дуй вниз, проклятая баба!

Но Пантера все не показывалась, а Глазок внизу, скандировал:

— Пан-те-ра, Пан-те-ра!

На этот раз Фонарь рассвирепел. Он изрыгал чудовищные ругательства, одно замысловатее другого, пока наконец не сообразил, что Пантера по какой-то неизвестной причине прячется в темном углу чердака. Он завопил:

— Вот я тебя сейчас, как клопа, выкурю из твоей дыры, пинками выгоню!

И с этими словами он принялся все крушить на чердаке. Он хватал валявшуюся там мебель, один предмет за другим, и отбрасывал их назад, поднимал густую пыль и страшный шум, который, однако, не мог заглушить высказываний Глазка, предлагавшего разные догадки.

— Эй, Фонарь! Ставлю десять против одного, что ты ее не найдешь! Идет, что ли?

Фонарь покончил с обстановкой, бросился к лазу и заорал страшным голосом: