Жорж Сименон - Вдовец Страница 17

Он вошел в сверкающую чистотой молочную лавку госпожи Дорен, у которой пышная высокая грудь доходила до самого подбородка. Она скорбно глядела на него.

— Подумать только, господин Жанте, ну кто мог этого ожидать?

Он пытался придать своему лицу такое же скорбное выражение.

— А правда, что сегодня утром приехали ее родители? Какой удар для них! Бедные люди!

Лучше уж сразу покончить с этим.

— Да, они настояли, чтобы она была похоронена в Эснанде… — торопливо проговорил он.

— Я их понимаю. Я тоже ни за что на свете не согласилась бы, чтобы меня похоронили на каком-нибудь из этих новых кладбищ, которыми теперь окружают Париж. И где это?

— В Шарант Маритим.

— Я думала, она родом из Байонны.

— Нет.

— И когда же похороны?

— Завтра.

— Так вы, значит, едете сегодня вечером?

— Еще не знаю. Пожалуйста, фунт масла, полдюжины яиц, один камамбер… Да, и еще полфунта фасоли…

Он зашел к бакалейщику, к мяснику. У него не было с собой хозяйственной сумки, и он шагал, прижимая к груди мокрые свертки.

Дождь все усиливался; в набегающих порывах ветра он бил прямо в лицо, вдоль тротуаров текли ручьи, широко разливаясь по мостовой. Гром гремел над самыми крышами, и то здесь, то там при свете молнии в полутьме магазинов на секунду возникала вдруг фигура какой-нибудь старой женщины, осеняющей себя крестом.

Он поднимался по лестнице. На площадке перед своей дверью с трудом, стараясь не уронить свертки, вытащил из кармана ключ. Он пришел домой, он был дома.

Швырнув покупки на кухонный стол, он скорей бросился закрывать окна — на полу уже стояли большие лужи.

Потом снял пиджак и принялся хозяйничать.

II ЖИЗНЬ ДРУГИХ

1

Она не так уж сильно отличалась от прежней, его новая жизнь. И шла приблизительно в том же самом ритме. По-прежнему определенное количество часов в день он проводил за чертежной доской, работал медленно, ибо был нерешителен и часто отвлекался — чинил карандаши, чистил кисточки, перья, подолгу глядел в окно, а то вдруг начинал пристально смотреть на какое-нибудь пятно на обоях или на первый попавшийся предмет в квартире.

Может быть, он только больше времени, чем при Жанне, стал проводить в своем кресле, и ему случалось тогда терять ощущение времени.

Дни следовали за днями, пустые и как будто спокойные. Со стороны можно было подумать, что он живет ровной ленивой жизнью, ибо никто, кроме него, не знал о той подспудной работе мысли, которая в нем беспрерывно шла.

Внешне ничего не происходило, однако самые незначительные жизненные события теперь привлекали его внимание, он словно ничего не хотел пропустить, всему вел учет. Он вдумывался в них, анализировал, приводил в систему и часто, извлекая из своей памяти мелкие факты прошлого, сопоставлял и сравнивал их между собой.

Это не был непрерывный внутренний монолог, последовательная цепь рассуждений, ведущих к некоему логическому выводу. За столом, в кресле, на улице у него возникали внезапно обрывочные мысли, он поворачивал их на все лады и так и этак и откладывал на потом, подобно тому, как дети, составляя картинку из цветных кубиков, откладывают некоторые из них в сторону, чтобы в конце концов найти им соответствующее место.

Он не торопился. Скорее, напротив, оттягивал время, страшась додумать до конца.

Он ходил за продуктами, готовил, мыл посуду. Продавцы уже привыкли видеть его каждое утро в один и тот же час — очень вежливый, он скромно дожидался своей очереди, устремив рассеянный взгляд на прилавок, на банки консервов или на мясную тушу, висящую на крюке. Он знал, что женщины за его спиной подталкивают друг друга локтем, обмениваясь понимающими взглядами, а когда он уходит, дают волю языкам.

Он ведь стал знаменитостью — ну как же, вдовец, муж той самой женщины, что отравилась в номере гостиницы на Елисейских полях.

Он легко мог избежать любопытствующих взглядов. Для этого достаточно было бы ходить за продуктами на двести метров дальше, покупать их, например, на другой стороне Севастопольского бульвара. Там он был бы в другом квартале, где его никто не знает.

Но это ему не приходило в голову. Он избегал всего непривычного, ему важно было видеть кругом одни и те же знакомые лица. Всю жизнь ему необходим был некий стереотип существования, и он всегда с отвращением подчинялся необходимости менять его.

Ему пришлось дойти до самого начала предместья Сен-Дени, пока он не нашел женщину для уборки. Он долго расспрашивал консьержек и лавочниц, раз двадцать взбирался то на шестой, то на седьмой этаж. Женщинам, на которых ему указывали, было кому за пятьдесят, а кому за шестьдесят. Все отказались — либо все часы у них уже заняты, либо им трудно так далеко ходить.

С последней, госпожой Бланпен, он наконец договорился — она согласилась приходить раз в неделю по пятницам в утренние часы. Была она уже в годах, высокая, широкоплечая, почти как он, только более полная и мускулистая. Она жила вместе с дочерью, которая готовилась поступать в консерваторию.

О самоубийстве она ничего не знала. Фамилия Жанте не вызывала у нее никаких ассоциаций с сообщением, промелькнувшим в газете, должно быть, оно ей не попалось.

В первую же пятницу она решила навести полный порядок в кухне, затем взялась за чуланы.

— Уже не знаю, что за дама хозяйничала тут до меня, и не мое это дело, одно могу сказать: не больно-то она надрывалась…

И тут же прибавила, испугавшись, не обидела ли его:

— Может, она ходила на службу и на домашние дела у нее не оставалось времени?..

Отодвигая шкафы, она находила то головную шпильку, то сломанный гребешок, даже старую домашнюю туфлю, — Жанте не помнил, чтобы он видел такую на Жанне.

А он никогда не замечал, чтобы она была неряшлива.

— Если на будущей неделе мне удастся освободиться на весь день и если, конечно, вы желаете, я вымыла бы здесь стены, очень бы это нужно. Сразу станет светлее.

Она так и сделала. Во время уборки столовой ей все время приходилось перетаскивать складную кровать из угла в угол, — она мешала ей.

— Она что, нужна вам? Ведь это старье, а занимает так много места. Я знаю в нашем доме одного человека, который как раз ищет кровать, к нему родственница приехала из провинции. Если вы возьмете за нее не очень дорого…

Она распорола матрац по шву на несколько сантиметров, чтобы посмотреть, чем он набит.

— Настоящая шерсть, только давненько в чистке не был…

За кроватью явился какой-то старичок с ручной тележкой. Это напомнило ему ту тележку, которую он видел перед красным светом светофора тогда, в среду, перед тем, как нашел квартиру пустой.

Одно воспоминание набегало на другое. Вспомнилась ему еще другая тележка — это было в Рубе, ему тогда было лет двенадцать, он вез на ней кухонный шкафик, купленный матерью на дешевой распродаже.

Брат позвонил ему по телефону в то, первое, воскресенье. Это было утром, он работал, как и собирался, перед окном, по-прежнему шел дождь, не такой густой, как накануне, но достаточно сильный, так что струйки его узорами текли по стеклу. Он вздрогнул, когда раздался звонок. Все, что угодно, мог он предложить: что звонят из полиции, из похоронного бюро, из отдела перевозок, но звонок брата был полной неожиданностью.

— Алло, это говорит Люсьен. Я узнал обо всем из газеты. Мы с женой хотим выразить тебе соболезнование.

— Спасибо, Люсьен.

— Ну, как ты?

— Ничего…

— Мы не получили никакого извещения и удивляемся… Может быть, похороны уже состоялись?

Эту фразу ему подсказала жена.

— Ее родители предпочли увезти тело в свою деревню.

— Очень ты расстроен? Может, как-нибудь в ближайший вечерок заедешь к нам?

— Что ж, может быть…

— Бланш, по-видимому, ничего не знает, она ведь сейчас в отпуске, находится в Дивон ле Бэн. Виделся ты с ней в последнее время?

— Нет.

— Мы тоже. Она по-прежнему ведет какую-то непонятную жизнь. О том, что она отдыхает в Дивоне, мы узнали только из открытки, которую она послала нашим детям… Так, значит, до скорого?

— До скорого!

Вскоре после своей женитьбы на Жанне, в одно из воскресений, они поехали вдвоем навестить брата и невестку в их домике в Альфорвиле. Это было в декабре, и Франсуаза все повторяла, что нельзя судить о доме зимой, тем более о доме, который находится в пригороде. Он помнил, что комнатки там были крошечные — впору задохнуться. В то время их трое детей были совсем еще маленькие — старшему лет восемь-девять, младший еще ползал.

Жена Люсьена сочла необходимым принять их в гостиной, которой, судя по всему, никогда не пользовались и где все было каким-то тусклым и чопорным. Она извинилась перед гостями и бросилась в ближайшую кондитерскую, чтобы их угостить. Дети орали. Она быстро спровадила всех, кроме младшего, во двор поиграть и, наблюдая за ними через окно, продолжала разговаривать, вернее, задавать вопросы.