Гари Ромен - Европейское воспитание Страница 17

– Что вы…

Его взгляд остановился на револьвере. Он поднял руку и поправил очки на носу. Ни испуга, ни удивления. Он широко раскрыл дверь и сказал:

– Входите.

Зося закрыла за собой дверь. Старик чихнул и шумно высморкался. Вздохнул и сказал:

– Бедные дети!

Янек крепко сжимал револьвер в руке. Он не боялся. Он знал, что старик его не разжалобит. Он вспоминал панну Ядвигу… Его не разжалобить.

– Деньги у меня в куртке. Ты пришел вовремя, сынок. Я только что получил свое капитанское жалованье. - Он засмеялся. - Оно твое.

Янек посмотрел на пагоды, рисовые поля и птиц на желтом абажуре… У него сжалось сердце.

– Я никому не скажу, - дружески произнес старик. - Я не хочу, чтобы тебя расстреляли, сынок. Они и так многих расстреливают.

Он вынул бумажник из кармана куртки и протянул его. Янек не взял. Человек остолбенел.

– Может, ты голоден? На кухне есть…

– Я не голоден.

Человек побледнел, как полотно. Он сказал хрипловатым голосом:

– Понимаю. Ты жил здесь раньше? Понимаю. Но я тут ни при чем. Мне дали эту квартиру, я ничего не требовал. Конечно, я доволен, из-за рояля. Но я не выгонял отсюда твоих родителей, сынок.

Лампа дрожала у него в руке. Пагоды, птицы и рисовые поля блуждали по стенам огромными тенями.

– Может быть, их убили? Я не знал. Я бы не взял эту квартиру…

– Играйте! - приказал Янек.

Человек не понял.

– Идите к роялю и играйте!

Человек поставил лампу на рояль и сел. Руки у него дрожали.

– Что же мне сыграть? У меня здесь есть Шуберт…

– Играйте.

Человек заиграл. Но его руки слишком сильно дрожали.

– Играйте лучше! - закричал Янек.

– Опусти револьвер, сынок. Не очень-то приятно чувствовать его у себя за спиной.

Он принялся играть. Он играл хорошо. «Да, - с грустью подумал Янек, - он умеет играть». Он взял Зосю за руку.

– Слушай. Вот это музыка.

Зося прижалась к нему.

– Теперь Шопена, - сказал Янек.

…Когда он вернулся на землю, то увидел, что человек стоит возле рояля и смотрит на него.

– Я мог бы разоружить тебя, сынок. Ты забылся.

Янек нахмурил брови.

– Уходи, - сказал он Зосе.

– А ты?

– Я останусь здесь, чтобы он не позвал…

– Я никого не позову, - сказал человек.

– Иди. Не бойся. Встретимся в лесу.

Она повиновалась.

– Хочешь, чтобы я тебе еще поиграл? - спросил немец.

– Да.

Старик сыграл Моцарта. Он играл около часа, по памяти. Закончив, спросил:

– Ты очень любишь музыку?

– Да.

– Ты можешь приходить сюда часто. Тебе нечего бояться. Я буду счастлив играть для тебя, сынок. Хочешь поужинать со мной?

– Нет.

– Как хочешь. Меня зовут Шредер, Аугустус Шредер. В мирное время я делал музыкальные игрушки. - Он вздохнул. - Я очень люблю свои музыкальные игрушки. Больше, чем людей. А еще я очень люблю детей. Я не люблю войну. Но мой сын, которому столько же лет, сколько тебе, очень любит войну… - Он пожал плечами. - Мне нужно было уехать или потерять своего ребенка. Но я служу интендантом, и у меня даже нет винтовки. Мы могли бы подружиться, сынок.

– Нет, - сказал Янек. Он запнулся. - Но я еще вернусь.

– Я с радостью поиграю для тебя.

Янек ушел. Зося ждала его в землянке.

– Я так боялась за тебя!

– Ну как? - спросил Янек. - Красиво, правда?

Она опустила голову с виноватым видом. Внезапно она расплакалась.

– Зося!

Она громко рыдала, как побитый ребенок.

– Зося! - взмолился он. - Зосенька… Что с тобой?

– Некрасиво, - рыдала она. - Совсем, совсем некрасиво!

– Зося…

Он обнял ее. Прижал к груди.

– Ты больше не любишь меня!

– Нет, я люблю тебя, люблю… Не плачь, Зосенька!

– Ты любишь свою музыку больше, чем меня… Господи! Как я несчастна!

Он не знал, что ответить. Он прижимал ее к себе. Он гладил ей волосы. И повторял:

– Зося, Зосенька.

21

Янек несколько раз приходил к Аугустусу Шредеру. Тайком, стыдясь самого себя: он мучился так, словно бы совершал предательство. Поначалу он все время был начеку, сжимал в кармане револьвер и подозрительно следил за движениями немца. Но Аугустус Шредер сумел внушить ему доверие. Он показал Янеку фотографию сына: молодого человека с угрюмым лицом, в гитлеровской форме.

– Он твоего возраста, - сказал он печально. - Но не любит музыки. Ему не нравятся мои игрушки.

Игрушки он тоже показал: фигурки гномов и немецких бюргеров прошлого, изготовленные с большим мастерством.

– Я смастерил почти всех персонажей сказок Гофмана и братьев Гримм, - пояснил он с детской гордостью. - Я люблю прошлое… Я люблю Германию флейтистов и дудочников, ночных колпаков и нюхальщиков табака, длиннополых сюртуков и белых париков… - Он улыбнулся. - В те времена людоеды жили только в сказках, они были славными малыми и никого не ели; больше всего на свете любили свои домашние тапочки, трубку у камина, кружку пива да добрую партию в шахматы…

В каждую игрушку был встроен механизм: достаточно было нажать на кнопку, и фигурка оживала, совершая поклон или балетное па под ясные звуки мелодичного аккорда.

– Я никогда не делал оловянных солдатиков, даже для сына, - говорил Аугустус Шредер.

Он садился за рояль и играл. Больше всего он любил Lieder1 и играл их восхитительно. Янек чувствовал, что эти мелодии как нельзя лучше выражали душу старика, его мечты, его

____________________

1 Песни (нем.).

былую любовь… Он с наслаждением слушал эту нежную и печальную музыку. Однажды он спросил:

– Вы правда немец?

– Да. И побольше этих… - Он махнул рукой на окно: по улице с грохотом проезжали танки. - Я - последний немец.

Он долго жил в Кракове и хорошо знал польский язык. Он не осмеливался заговорить с Янеком о его родителях. Однажды он робко спросил:

– Где ты живешь?

– В лесу.

– Хочешь жить у меня?

– Нет.

Аугустус Шредер немного ссутулился и больше не настаивал. Он подарил Янеку одну из своих игрушек. Баварского бюргера в ночном колпаке: он улыбался, нюхал табак, чихал и удовлетворенно качал головой под звуки: «Ach, mein lieber Augustin»1. Янек повсюду носил эту фигурку с собой. Он показал его Зосе. Часто, сидя в землянке, они оба громко

____________________

1 Ах, мой милый Августин (нем.).

хохотали, наблюдая, как старичок нюхал табак и чихал…

«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» - несколько раз играло у него внутри. И человечек с глубоким удовлетворением качал головой.

22

Однажды в пятницу вечером Янкель Цукер начистил сапоги, вымыл бороду, обвернул молитвенник шелковым талесом и ушел. Партизаны доброжелательно смотрели ему вслед. Один только Махорка проворчал:

– Еврей не любит молиться в одиночку. Боится остаться один на один со своим Богом.

Янкель шел быстрым шагом: он опаздывал. Каждую пятницу он отправлялся в пригород Вильно Антокол и заходил на развалины старого порохового склада… Этот пороховой склад служил прятавшимся в лесу евреям временной синагогой и местом собраний: при отступлении в сорок первом русские взорвали его, но некоторые подземные помещения почти не пострадали. Добраться до них было нелегко, и никто туда не спускался, за исключением верующих, уцелевших во время погромов. Их осталось немного, и паролем их была осторожность. Сначала в развалины спускался бродяга Цимес, осматривал помещения - обычно там ютились одни лишь летучие мыши да голодные крысы, - а потом пронзительно свистел: тогда верующие один за другим молчаливо и робко входили на пороховой склад… Янкель немного опоздал. Под землей Цимес с торжествующим видом установил лампу, украденную накануне на главном вокзале Вильно. Пришло уже около десяти человек, худых и нервных, их длинные трагические руки дергались. Сема Капелюшник, старый торговец фуражками с Немецкой улицы, был за певчего. Надвинув шапку на глаза, он бил себя в грудь и покачивался; его губы шевелились, а голос порой взлетал до длинной напевной жалобы, потом вновь понижался, и только губы его продолжали безмолвно шевелиться… Он никогда не смотрел в лежавший перед ним молитвенник и бегал полными страха глазами по лицам верующих, по темным закоулкам и каменным стенам. Он вздрагивал от малейшего шума, резко замирал и прислушивался: и только его побелевшие губы продолжали шептать, а его кулак, на мгновение повисший в воздухе, машинально ударял во впалую грудь. Евреи молились: слышалось непрерывное бормотание одного и того же тембра, а затем вдруг из чьей-то груди вырывался долгий плач, долгая жалоба, наполовину пропетая, а наполовину произнесенная, как бы отчаянный вопрос, обреченный вечно оставаться без ответа. Тогда другие верующие повышали голос, озвучивая этот трагический вопрос, этот проникновенный плач, а затем голоса снова становились тише и переходили на шепот.